Мы знаем, что д’Артаньян был очень рассудителен для своего возраста; разговор этот напомнил ему о подозрениях его относительно миледи и он расхвалил кардинала, и сказал, что охотно поступил бы в его гвардию, если бы познакомился с господином де Кавуа вместо де Тревиля.

Миледи незаметным образом переменила разговор и самым небрежным светским тоном спросила д’Артаньяна, бывал ли он в Англии.

Д’Артаньян ответил, что ездил туда по поручению г-на де Тревиля для переговоров о покупке лошадей и даже привез оттуда четырех на образец.

В продолжение разговора миледи два или три раза кусала губы: этот гасконец вел хитрую игру.

В тот же час, что накануне, д’Артаньян удалился. В коридоре ему снова повстречалась хорошенькая Кэтти – так звали субретку. Она посмотрела на него с таким выражением, не понять которое было невозможно, но д’Артаньян был слишком поглощен ее госпожой и замечал только то, что исходило от нее.

Д’Артаньян приходил к миледи и на другой день и на третий, и каждый вечер миледи принимала его все более приветливо.

Каждый вечер – то в передней, то в коридоре, то на лестнице – ему попадалась навстречу хорошенькая субретка.

Но, как мы уже сказали, д’Артаньян не обращал никакого внимания на эту настойчивость бедняжки Кэтти.

Между тем дуэль, в которой Портос сыграл столь блестящую роль, отнюдь не заставила его забыть об обеде у прокурорши. На следующий день, после двенадцати часов, Мушкетон в последний раз коснулся щеткой его платья, и Портос отправился на Медвежью улицу с видом человека, которому везет во всех отношениях.

Сердце его билось, но не так, как билось сердце у д’Артаньяна, волнуемого молодой и нетерпеливой любовью. Нет, его кровь горячила иная, более корыстная забота: сейчас ему предстояло наконец переступить этот таинственный порог, подняться по той незнакомой лестнице, по которой одно за другим поднимались старые экю мэтра Кокнара. Ему предстояло увидеть наяву тот заветный сундук, который он двадцать раз представлял себе в своих грезах, длинный и глубокий сундук, запертый висячим замком, заржавленный, приросший к полу, сундук, о котором он столько слышал и который ручки прокурорши, правда немного высохшие, но еще не лишенные известного изящества, должны были открыть его восхищенному взору.

И кроме того, ему, бесприютному скитальцу, человеку без семьи и без состояния, солдату, привыкшему к постоялым дворам и трактирам, к тавернам и кабачкам, ему, любителю хорошо покушать, вынужденному по большей части довольствоваться случайным куском, – ему предстояло наконец узнать вкус обедов в домашней обстановке, насладиться семейным уютом и предоставить себя тем мелким заботам хозяйки, которые тем приятнее, чем туже приходится, как говорят старые рубаки.

Являться в качестве кузена и садиться каждый день за обильный стол, разглаживать морщины на желтом лбу старого прокурора, немного пощипать перышки у молодых писцов, обучая их тончайшим приемам бассета, гальбика и ландскнехта и выигрывая у них вместо гонорара за часовой урок то, что они сберегли за целый месяц, – все это очень улыбалось Портосу.

Правда, Портос знал предрассудки того времени, представлявшие прокуроров скупыми до мелочности; но как кроме некоторых припадков скупости, которую он всегда находил неуместною, прокурорша казалась ему довольно щедрою по своему званию, то он надеялся найти дом ее в хорошем виде.

При входе в дом он усомнился в этом, потому что вход был непривлекателен: грязный, вонючий коридор, лестница, дурно освещенная, окном на соседний двор; в первый этаж низкая дверь, обитая огромными гвоздями.

Портос постучался. Высокий, бледный и растрепанный конторщик отпер дверь и поклонился ему с видом человека, привыкшего уважать высокий рост, как признак силы, военное платье, означающее звание, и румяное лицо, как признак хорошей жизни.

За ним показался другой конторщик пониже, третий, тоже высокий, и мальчик лет двенадцати.

Всего три с половиной конторщика; это значило в то время, что дела заведения идут хорошо.

Хотя мушкетер должен был прийти в час, но прокурорша с полудня ожидала его, надеясь, что сердце, а может быть, и желудок, заставят ее любовника прийти пораньше.

Госпожа Кокнар вышла из своей комнаты почти в то же время, как ее гость поднялся на лестницу, и появление ее вывело его из большого затруднения.

Конторщики смотрели на него с любопытством, а он не нашелся, что сказать им, и потому все молчали.

– Это мой двоюродный брат, – сказала прокурорша. – Войдите же, войдите, господин Портос.

При слове Портос конторщики засмеялись; но он оглянулся на них, и они снова приняли серьезный вид.

Пройдя переднюю, где были конторщики, и контору, где им бы следовало быть, они вошли в кабинет прокурора. Контора была мрачна и завалена бумагами; направо от нее была кухня, прямо – кабинет.

Вид этих комнат произвел неприятное впечатление на Портоса. Во-первых, что в комнатах все было слышно через отворенные двери; во-вторых, он бросил мимоходом быстрый и испытующий взгляд на кухню, и к великому своему сожалению и к стыду прокурорши не заметил там того огня, жизни и движения, которое обыкновенно бывает во время приготовления хорошего обеда в этом святилище гастрономов.

Прокурор, без сомнения, был предупрежден об этом посещении, потому что он нимало не удивился при виде Портоса, непринужденно подошедшего к нему и вежливо поклонившегося.

– Мы, кажется, двоюродные братья, господин Портос? – сказал прокурор, приподнимаясь с кресел.

Зеленоватый и худой старик был в черном халате, из которого его было чуть видно; серые глаза его блестели как угли, и были, вместе с движением губ, единственным признаком жизни на лице его. К несчастью, ноги отказывались служить этому скелету; он почувствовал эту слабость пять или шесть месяцев тому назад и с тех пор сделался рабом своей жены.

Братец был принят по необходимости. Если бы Кокнар не был без ног, он не признал бы родства с Портосом.

– Да, мы братья, – сказал Портос, не смущаясь. Он вовсе не рассчитывал на радушный прием мужа.

– Кажется, с жениной стороны? – лукаво спросил прокурор.

Портос не понял этой шутки, принял ее за наивность и посмеялся над нею внутренне. Госпожа Кокнар знала, что наивный прокурор – большая редкость, улыбнулась и покраснела.

При входе Портоса Кокнар с беспокойством взглянул на большой шкаф, стоявший против его дубовой конторки. Портос думал, что этот шкаф, хотя не такой формы, как виденный им во сне, был тот самый желанный сундук, о котором он мечтал, и радовался, что он был шестью футами выше, чем снился ему.

Кокнар прекратил свои генеалогические наследования и, обратясь к Портосу, сказал:

– Братец доставит нам когда-нибудь удовольствие пообедать с нами до отъезда своего на войну; не правда ли, госпожа Кокнар?

Этот вопрос нанес сильный удар желудку Портоса; да и госпожа Кокнар, кажется, почувствовала его, потому что сказала:

– Мой братец не придет больше к нам, если мы худо примем его; но он так недолго останется в Париже, что мы должны просить его провести с нами все свободное время, сколько у него будет, до отъезда.

– Ах, ноги мои, бедные мои ноги, что с вами? – пробормотал Кокнар и старался улыбнуться.

Слова прокурорши, сказанные очень кстати в ту минуту, когда его гастрономические надежды готовы были лопнуть, внушили мушкетеру глубокую признательность к ней.

Наступило время обеда. Все отправились в столовую, большую мрачную комнату напротив кухни.

Конторщики, познакомившиеся, кажется, в этом доме с непривычным для них комфортом, держали с военною аккуратностью табуреты в руках, готовые тотчас сесть. Казалось даже, что челюсти их заранее уже шевелились, выражая их страшный аппетит.

«Черт возьми, – подумал Портос, смотря на троих голодных, потому что недоросль не был удостоен чести сидеть за хозяйским столом. – Я на месте братца не держал бы таких обжор. Они похожи на людей, потерпевших кораблекрушение и не евших недель шесть».