При взгляде на Романа, лежащего на кровати, у меня сбивается сердце. Его долговязое тело не помещается на больничной койке – ноги немного свешиваются. Свет больничных ламп сделал его кожу почти прозрачной, под ореховыми глазами залегли большие темные круги. И глаза больше не кажутся золотыми – только тускло-зелеными.

– Айзел, – напряженно хрипит он.

Медсестра ободряюще улыбается и берет меня за плечо:

– Я буду за дверью, если вам что-нибудь понадобится.

Не находя в себе смелости посмотреть на Романа, я оглядываю комнату. Мама принесла ему Жюля Верна и альбом для набросков, а у кровати стоит ваза с ноготками. Только Капитана Немо нет, но думаю, в больницу не разрешается проносить черепашек, даже любимых.

Не считая цветов, книг и альбома, комната стерильно пуста. Никакого сходства с Крествилль-Пойнтом – это явно не то место, где Роман хотел умереть. Он не должен умирать в таком месте. Он вообще не должен умирать.

– Айзел, – повторяет он, уже громче, но все равно с невыносимой мукой.

Я смахиваю навернувшиеся на глаза слезы.

– Как ты мог?

– Ты же передумала – я видел. И я не хотел, чтобы ты умирала. Ты слишком много для меня значишь, чтобы я позволил тебе погибнуть. Я хочу, чтобы ты жила, Айзел. Потому-то и сделал все сам, чтобы спасти тебя.

Выставив подбородок вперед, я гляжу ему прямо в глаза. На жутко бледном лице проступают голубые вены. Он выглядит таким хрупким, словно его тело в любую секунду может рассыпаться.

– Спасти меня? Если бы ты хоть капельку переживал за меня, ни за что бы не сделал этого.

Я не сажусь рядом, но подхожу к Роману ближе, глядя, как он пытается покачать головой, – он едва может двинуть шеей. Подойдя еще ближе, я вижу, что горло у него распухло и посинело.

– Я должен был это сделать, Айзел. Я – не ты, я не заслуживаю жизни. – Он с тяжелым хрипом втягивает воздух. – Я не могу жить с тем, кто я есть. С тем, что стал причиной смерти Мэдди.

– Но как же седьмое апреля? И смерть в воде?

Теперь его черед отводить глаза.

– Я не хотел прыгать с Крествилль-Пойнта без тебя, это казалось мне неправильным. И потом, чем больше я думал об этом, тем больше понимал, что не должен умирать, как Мэдди, – так я словно бы что-то забирал у нее. – Он снова пытается покачать головой. – Не знаю, почему я выбрал машину. Просто у меня вдруг возникло чувство, что если не сделаю это прямо сейчас, то не смогу уже никогда.

Я прячу от него глаза, вжимаясь подбородком в грудь, проглатываю рыдания, но слезы все равно текут по щекам молчаливым потоком.

– Не плачь, – шепчет он. – Иди сюда.

Я не двигаюсь.

– Айзел, пожалуйста.

Глубоко вздохнув, сажусь на стул рядом с кроватью.

Он тянется ко мне, и я беру его за руку – такую слабую и вялую, не то что тогда на ярмарке, когда у меня даже пальцы онемели. Сейчас я чувствую свои пальцы, чувствую все. И мне так этого хочется! Потому что чувствовать – значит понимать, что живешь.

А я хочу жить.

– Я не могу потерять тебя, – наконец выговариваю я.

– Не говори так.

– Но это правда: я не могу тебя потерять. Роман, ты должен выбрать жизнь. Знаю: ничто и никогда не исправит случившегося с Мэдди, но ты не должен сдаваться!

Он пытается хмуриться. На это больно смотреть: я почти вижу, как стонут его мышцы под кожей. Вокруг глаз налились темные синяки, словно его долго били по лицу.

– Я не прошу тебя жить ради меня. Хотя это было бы здорово, потому что я тебя люблю. Можешь сколько хочешь говорить, что я использую слово в неправильном значении, но мне это не важно – это то, что я чувствую. И вообще речь не обо мне. Я хочу, чтобы ты жил ради себя самого, потому что знаю, как много тебя ждет. Тебе столько предстоит открыть и пережить. И ты заслуживаешь всего этого, как бы ты сам себя ни обделял. И я пришла сюда сказать, что ты этого заслуживаешь. Знаю, я несу ужасную пошлятину. Поверь мне, еще полтора месяца назад я бы надавала себе по губам за такую чушь, но, узнав тебя… – Я запинаюсь на мгновение. – Встреча с тобой помогла мне увидеть все иначе. Саму себя увидеть иначе. И все, что я хочу, – чтобы ты увидел самого себя, как и я.

После такой долгой речи я чувствую себя опустошенной, сдувшейся. Знаю, для большинства людей в слове «опустошенный» заключен негативный смысл, но я опустошена в самом лучшем смысле этого слова. Я словно бы долгое время держала все эти тайны в себе, а теперь выпустила их – и чувствую легкость, свободу. Сказав Роману, что люблю его, я выпустила этот положительный заряд во Вселенную – и теперь осталось только ждать, когда он заискрится, когда заставит нас двигаться.

Роман издает тихое шипение, словно пытается сказать что-то, но вдруг его глаза закрываются и дыхание выравнивается – он заснул. Я еще некоторое время сижу рядом, держа его за руку. Мне немного неловко подсматривать, как он спит, но ничего не могу с собой поделать: я боюсь, стоит мне отвести от него глаза – он исчезнет.

Грудь Романа поднимается и опускается, он кажется таким слабым, и все же он жив. А больше мне ничего и не надо. Глядя на него, я ловлю себя на мысли, что хотела бы видеть сквозь его кожу, заглянуть внутрь него. Чтобы проверить, действительно ли там только пустота и мрак или же есть что-то еще.

Сегодня тот самый день: годовщина смерти Мэдди. Мне пришлось собрать все свое мужество, чтобы приехать в больницу, но я знала, что если не приду, не прощу себя никогда.

Впервые за три года на мне не джинсы. С серой рубашкой в полоску я тоже распрощалась – вместо нее выпросила у Джорджии простое черное платье и заплела косу. Не думаю, конечно, что Роману сейчас важно, как я выгляжу, но зато это важно мне. И я пытаюсь показать ему это.

Каблуки серебристых туфелек (тоже привет от Джорджии) цокают по плиткам больничного коридора. Заглянув в дверь, я вижу его родителей, собравшихся у постели сына.

– О, Айзел! – радостно улыбается мне мама Романа. Я начинаю верить, что ее доброта не просто маска, как он утверждает, – она действительно переполнена любовью.

Мистер Франклин обнимает ее и, увидев меня, прижимает жену к себе еще сильнее.

– Входи. – Его голос не столь эмоциональный, но и в нем я не чувствую холода.

Роман смотрит на меня, не говоря ни слова. Может быть, у меня разыгралось воображение, но готова поклясться: в его глазах оживление. Вокруг них все еще видны синяки, но уже не такие пугающие, как в пятницу.

– Я вообще-то проголодалась, а ты? – спрашивает миссис Франклин мужа.

Секунду он недоуменно смотрит на нее, но быстро понимает намек:

– О да, ужасно!

Мама Романа поворачивается ко мне:

– Деточка, не присмотришь за Романом пару минут, пока мы сбегаем перекусить?

– Нет проблем! – Я улыбаюсь ей, давая понять, что ценю ее доброту и благодарю за разрешение видеться с Романом, за то, что включила меня в список допущенных посетителей, за то, что считает меня членом семьи.

Поцеловав сына в лоб, миссис Франклин уводит мужа из палаты, а я сажусь на стул рядом с кроватью.

– Мне надо быть на ее могиле. – Говорить Роману еще тяжело, но голос уже сильнее, чем два дня назад. – Сегодня как никогда я должен быть там.

– Она и без этого знает, что ты помнишь о ней.

– Ты действительно в это веришь?

Я киваю:

– Да. Может, физически ее тут и нет, но она все равно здесь. И хочет видеть тебя счастливым, я знаю.

Он несколько мгновений молчит, неподвижно лежа под одеялом, натянутым до подбородка. Мы молча глядим друг на друга, пока он не решается:

– Когда я выйду отсюда, ты пойдешь со мной?

– На ее могилу?

Его губы беззвучно дергаются, но я понимаю, что это «да».

– Я пойду с тобой куда угодно. – У меня горит лицо: я не привыкла говорить такие вещи, но от улыбки, медленно расцветающей на его лице, все мое смущение улетучивается. – Видишь, я все так же изрекаю ужасные пошлости.