Он замолкает и, прикрыв глаза рукой, смотрит в небо. Солнце уже почти село – не понимаю, чего там прикрывать. Возможно, просто привычка – у кого их только нет, и все одна другой чуднее.

– С тех пор, как?.. – напоминаю я.

Он подходит к столу и садится на него. Я располагаюсь рядом, вдыхаю запах мокрого гниющего дерева, смотрю в грязное небо цвета индиго. Мартовские закаты в Кентукки всегда такие: небо словно еще не просохло с зимы и не может быть иного цвета, кроме разных оттенков синего.

– С тех пор, как она умерла.

– Кто умер? – выпаливаю я, не надев скорбной маски и не выждав положенной паузы. Это, вероятно, невежливо, но, думаю, нормальные правила поведения не распространяются на наши отношения с Замерзшим Роботом.

– Моя сестра. Моя маленькая сестра. Ей было всего девять лет.

Обкусывая кожу около ногтя, я поворачиваюсь к Роману – он сидит, подтянув колени к подбородку. Сложился, будто раскладной стул.

– Такая маленькая. – На мгновение в голову приходит мысль о Майке. Ему тоже девять, почти десять.

– Слишком.

– Семнадцать – тоже немного, – бросаю я.

– Пытаешься меня отговорить?

– Нет. Просто хотела сказать: мне кажется, тебе не нужно умирать из-за того, что ее нет. Это…

Он резко обрывает:

– Она умерла из-за меня.

В его голосе слышится хрип, и я отшатываюсь.

– В каком смысле?

Роман громко выдыхает, его плечи трясутся:

– Я сидел с нею как-то вечером. Но толком не следил, понимаешь?

Я не понимаю, но, конечно, не признаюсь, только киваю, чтобы он продолжал.

– Ко мне пришла подружка, и Мэдисон – так звали мою сестренку… – Роман делает несколько коротких вдохов, и я с ужасом осознаю, что он сейчас заплачет. Я не знаю, что делать, когда люди плачут. Сама я не плакала с десяти лет – наверное, потому, что черный слизняк высасывает все слезы, едва они успевают появиться.

Роман находит в себе силы продолжать:

– Мэдисон хотела пойти в ванную, и я разрешил ей. Но, понимаешь, у Мэдди была эпилепсия, и ей нельзя было купаться одной.

– Угу, – мрачно говорю я, позаимствовав фразу репертуара Лауры.

– Но мне хотелось – ну, ты понимаешь – с Келли.

– Погоди, – прерываю его я. – Келли – это та официантка?

Он мотает головой:

– Нет. Та Сьюзи.

– Но Трэвис намекал, что вы встречались.

– Да, тыщу лет назад.

– У тебя было много девушек. – Мне с трудом удается скрыть изумление.

– Да о чем ты говоришь?! – Он вскидывает руки. – Я рассказываю тебе про сестру, а ты считаешь, сколько у меня было девушек?

Пожав плечами, я возвращаюсь к своему ногтю и ударяю ногой по ножке стола. Он так трясется, что, кажется, сейчас развалится.

– Продолжай.

– Ты не хочешь извиниться?

– А это будет что-то значить? Особенно если ты просишь об этом?

Он сдвигает брови, словно действительно размышляет, нужно ли ему мое извинение. На мгновение я чувствую легкое раскаяние и выдавливаю:

– Ты прав, извини.

– Ладно, проехали. – Он возвращается к позе сложенного стула. – Короче, я разрешил Мэдди пойти в ванную, поскольку был идиотом и думал только о том, что, пока она моется, у нас с Келли будет пятнадцать минут. Мы пошли ко мне в комнату, я врубил музыку на всю громкость, чтобы Мэдди нас не услышала, понимаешь?

На самом деле нет. Но я впечатлена, что Замерзший Робот, кажется, считает, что и у меня «было»…

– В общем, мы с Келли… – От смущения он расцепляет руки, и они бессильно падают вниз. Я киваю: «догадалась».

– А потом я вышел из комнаты проверить, как там Мэдди, и… – Его голос ломается, я слышу подавленный всхлип. – Сестра лежала мертвая в ванне. Захлебнулась во время приступа. Если она и звала на помощь, я не услышал – слишком занят был, кувыркался со своей дурацкой подружкой.

Я чувствую, словно меня ткнули в грудь лопатой. С усилием втягиваю в себя воздух, пытаясь «переварить» его признание. Понимаю, что должна как-то посочувствовать, утешить, оправдать. Но черный слизняк внутри меня успевает поглотить все теплые, или утешительные, или сочувственные слова до того, как я успеваю их найти. И я выпаливаю:

– Ну и как это относится к вождению? Я-то подумала, ты устроил жуткую аварию или что-то в этом роде.

Он вскидывает голову, соскакивает со стола, и я замечаю, что глаза у него красные.

– Знаешь что? Хватит! Я думал, что сделаю это вместе с тобой, какой бы чокнутой ты ни была, но теперь передумал.

– Роман, послушай! – Я встаю на скамейке рядом со столом, глядя на него сверху. – Это нечестно. Не пойму, чего ты от меня хочешь!

Он теребит свои коротко стриженные волосы, не поднимая на меня взгляда, уставившись в грязь под ногами.

– Хочу, чтобы ты не насмехалась надо мной.

– Насмехалась над тобой? Как я над тобой насмехаюсь? Тут кое-кто только что назвал меня чокнутой, или мне показалось?

– Ты себя такой не считаешь?

– Я знаю, что я чокнутая.

Он с растяжкой аплодирует.

– Благодарю вас, леди и джентльмены. Мы наконец-то сошлись хотя бы в одном.

Я спрыгиваю на землю и оказываюсь перед ним, подавляя желание схватить его за руку:

– Слушай, мы все равно можем это сделать. Я просто не знала, что сказать. Я же не психотерапевт.

– Да уж, – соглашается он, мотая головой. Постепенно на его лице появляется кривая ухмылка.

– Хочешь, чтобы я тебя пожалела? – Я иду к качелям, хватаюсь за отполированные до блеска цепи и опускаюсь на ободранное металлическое сиденье. Отталкиваюсь и вытягиваю ноги изо всей силы, чтобы оказаться как можно выше. А вдруг, если как следует раскачаться, я взлечу и кинетическая энергия выбросит меня за пределы этой Вселенной? Маловероятно, конечно, но что, девушке уже и помечтать нельзя?

Робот не отвечает, и я продолжаю:

– Я никого не жалею.

– Почему? Считаешь, никому не может быть хреновее, чем тебе? – Он садится на соседние качели, но ногами не двигает, и сиденье лишь слегка раскачивается под его тяжестью.

– Нет, – отвечаю я. – Просто поняла, что весь мир и так жалеет тебя. А ты явно ищешь не того, кто поведет себя так, как все.

Я несусь к небу, все выше и выше, опоры начинают скрипеть.

– Осторожно! – предупреждает Роман.

– Почему? – Я не думаю об осторожности. Я думаю о последнем толчке, об освобождении, полете. И падении.

– Ты не должна умирать без меня, – шепчет он.

Роман просит заехать в Крествилль-Пойнт. Крествилль-Пойнт – это парк на тех больших холмах над рекой Огайо. Его естественную границу образуют скальные утесы, и Роман вбил себе в голову, что они – отличное место для самоубийства.

Я в этом не уверена.

– А что, если мы не разобьемся? И еще черт знает сколько будем умирать в воде, скуля и мучаясь от страшной боли? Не хочу окочуриваться долго и мучительно. На это я не подписывалась.

– Слушай, да ты просто маньячка какая-то! Ты в курсе? – удивляется Роман, поднимаясь по тропинке. Мы ищем самый легкий путь к утесам, а смотрители парка пытаются нам его усложнить. В основном потому, что боятся, как бы подростки не стали нырять в воду с обрывов – так ведь и погибнуть можно! Очень надеюсь, что более чем можно.

– Я размышляла об этом одиннадцать с лишним месяцев. Конечно, я маньячка. Но зато я и продумала все как следует.

– Слушай, кончай уже с этими своими одиннадцатью месяцами! Я хочу сделать это не меньше тебя. Ты вообще представляешь, что значит жить с такой виной? – Голос Романа холоден, он говорит на ходу, почти на бегу, и я еле поспеваю за ним вверх по склону.

– Ты прав. Не представляю. Но и ты ни черта обо мне не знаешь! – Я почти выплевываю последнее предложение, наклоняюсь и хватаюсь за бок, тяжело дыша. Пожалуй, бег действительно полезен. Холодная трава щекочет щиколотки, пролезая в щель между джинсами и кроссовками. Джинсы уже слегка коротковаты, но я скорее стекла наглотаюсь, чем пойду в магазин с мамой и Джорджией. Думаю, еще несколько недель продержусь в старых штанах.