– Я ничего не знаю, потому что ты не хочешь мне рассказать, – парирует Роман. Он, кажется, даже не запыхался. Чертов спортсмен…

Машу рукой в сторону полянки:

– Спорим, если срежем там, окажемся ближе к воде?

Он идет за мной через высокую траву, мы уже почти ничего не видим – так стемнело, и я задумываюсь: а что, если судьба посмеется над нами и мы сейчас сорвемся с обрыва, даже не успев понять, что происходит. Что-то вроде последней шутки Вселенной: вы не властны над смертью, даже если попытаетесь сами ее спланировать.

Полянка постепенно снова переходит в лес, темные толстые стволы окружают нас, под ногами шуршат листья и хрустят ветки. Я чуть не падаю, споткнувшись о корень, Роман поддерживает меня. Река Огайо бесшумна – никаких там журчаний-бурлений, но я все равно смогу сказать, когда мы подойдем вплотную: почувствую запах и даже почти что вкус грязной затхлой воды.

Мягкая лесная почва под ногами неожиданно сменяется твердостью скалы, присыпанной каменной крошкой, – вот и обрыв. Мы оба молча глядим на реку; лишь негромкое пение птиц нарушает тишину.

– Я не понимаю, почему ты не хочешь мне рассказать, – наконец прерывает молчание он.

– А с чего ты такой любопытный? Разве это важно – почему я хочу умереть?

– В какой-то степени…

– Почему?

– Потому что если причина глупая, я попытаюсь тебя отговорить.

Я смеюсь:

– Нет, не попытаешься!

– Да, поп…

– Нет, потому что тогда ты останешься без водителя, помнишь? И не сможешь убежать от дорогой мамочки. Ты, кстати, так и не объяснил почему.

Он снова смотрит в небо, прикрывая глаза ладонью, – это ночью-то! Мы стоим так близко друг к другу, что я вижу дырочки в воротнике его черной футболки. Под кожей вырисовывается острый кадык – надо же, а я и не замечала, какой он худой.

Увидев, что я на него пялюсь, Роман делает несколько шагов назад.

– После смерти Мэдди меня отправили к врачу – приговорили к психотерапии. Доктора посоветовали родителям забрать у меня права – боялись, что у меня будут проблемы с самоконтролем. И велели не оставлять меня без присмотра. Вроде как в одиночестве депрессия усиливается, но теперь я точно могу сказать, что не вижу особой разницы. После смерти Мэдди мне все равно – что один я, что нет.

Психотерапия… Сразу после того, как случилось убийство, меня в школе заставили ходить «на консультацию» три раза в неделю. Бесполезно: я просто сидела, напевая классические мелодии, и тупо разглядывала богатую коллекцию цветов в горшках. В конце концов «консультант» от меня отказалась.

– Что? – спрашивает Роман. Должно быть, задумавшись, я скорчила гримасу.

– Ничего. Просто меня тоже отправляли на консультации. Забавно, что нам обоим психотерапевты не помогли.

– Забавно?

– Не забавно. В этом есть ирония.

– Не уверен, что слово «ирония» в данном случае будет уместно, но кажется, ты умнее меня, так что я тебе доверяю.

– Ты мне доверяешь?

Не отвечая, он садится на край обрыва и откидывается назад, подложив руки под голову. Я устраиваюсь рядом, сижу, не решаясь прилечь, обхватив колени руками.

– Ты хочешь умереть в воде, потому что так погибла она?

Робот закрывает глаза и коротко кивает:

– Это просто справедливо.

– Можем сделать это здесь, если хочешь. Я просто немного боюсь. – Я размыкаю руки и пытаюсь нащупать среди острых камней опору.

– Бояться – это нормально.

Я громко выдыхаю:

– Я не боюсь прыжка.

– О да, ты такая крутая, что мысль о прыжке с обрыва ни капельки тебя не пугает! – Роман поворачивается на бок, глядя прямо на меня.

– Ну ладно, немного. Но больше я боюсь того, что будет потом.

Он ложится на спину:

– Типа, что будет после смерти?

Набрав горсть камешков, я ссыпаю их струйкой с ладони.

– А ты никогда об этом не задумывался? Что, если смерть действительно не конец и мы попадаем куда-то, где будет еще хуже?

Робот садится прямо, подбирает камень и швыряет его с обрыва. Кажется, тот исчезает прежде, чем касается воды, – слишком маленький, чтобы мы услышали всплеск.

– Хуже, чем здесь, точно не будет.

– А как ты думаешь, это возможно – умереть по-настоящему?

Его лицо каменеет, челюсти сводит судорогой, а глаза пылают. Я задумываюсь: наверное, до смерти сестры Замерзший Робот выглядел иначе. Со своими каштановыми волосами, безупречной кожей, волевым подбородком он – настоящий красавец. Во всех смыслах. Он словно из тех парней, которых снимают в рекламе школьных товаров. Встретишь такого – и с первого взгляда поймешь, что он страшно популярен. Да, Роман из них.

Но чем пристальнее я смотрю на него, тем больше понимаю, что он чем-то неуловимым отличается от Тайлеров Боуэнсов и Тоддов Робертсонов моего мира. Я вспоминаю, что подумала при первой встрече: Замерзший Робот действительно какой-то застывший. Во всех его движениях, в мимике сквозит напряжение, словно его высекли из камня, потом держали в ледяной камере и лишь недавно оживили. Не знаю, как это описать: чем больше я гляжу на него, тем глубже ощущаю, как печаль заковывает его в кандалы, которые он не в силах сбросить. Пытаюсь представить его без этой печали, без тяжести, незамороженным, но вижу только безнадежно несчастным. Роман выглядит тем, кто был создан для популярности и успеха, но вынужден нести груз печали.

И он несет этот груз.

– Ты еще спрашиваешь? – Его голос возвращает меня к действительности. – Конечно, можно. Мэдди умерла. Она мертва, ее нет.

Я пожимаю плечами. Камешки чувствительно царапают мои ладони.

– А я вот много думала об энергии Вселенной… Если ее нельзя ни сотворить, ни уничтожить, только превратить из одного вида в другой, то что происходит с энергией людей, когда они умирают? Как думаешь?

Он качает головой, встает и подходит поближе к обрыву. Я иду за ним. Глядя вниз на реку, пытаюсь представить себе, что почувствую, когда ударюсь о воду. Река Огайо течет так медленно и спокойно: ни водоворотов, ни брызг – только ленивый поток. Может быть, вода обнимет меня и задушит в объятиях, выдавив весь воздух из легких. Может быть, мне почудится, что она укачивает меня, пока я не засну. А может, она утянет меня на глубину, и все почернеет, как в моих фантазиях. Может быть.

– Умереть точно можно, – Роман повторяет свой довод. – Мэдди мертва. Я нигде не чувствую ее энергии.

– То, что ты не видишь ее, не значит, что энергия исчезла.

Его руки взлетают на пояс, но потом он поднимает еще один камешек и бросает вниз.

– Слушай, хватит говорить об этом. Бесит уже.

– Меня тоже бесит, – тихо отвечаю я.

– Я должен думать, что, когда мы умрем, мы будем мертвы. Иначе я не могу.

– О’кей. – Я соглашаюсь больше не поднимать эту тему, но думать точно не перестану.

И мы опять молча смотрим на реку, снова размышляя о том, как будем в ней умирать.

Утро понедельника – пожалуй, самое нелюбимое время недели. От него не спасешься даже лишними пятнадцатью минутами сна – Джорджия всегда встает пораньше, чтобы перерыть весь свой гардероб. Боже упаси выбрать не тот наряд! Вы что, не знали? В понедельник крайне важно правильно себя «подать» – согласно авторитетному мнению Джорджии, шмотки, которые надевают в понедельник, определяют всю оставшуюся неделю! Если платье отличное и соберет тонны комплиментов, то и контрольную по алгебре в четверг напишешь на «отлично». Я, понятное дело, не думаю, что квадратные уравнения как-то зависят от расклешенных или зауженных джинсов, но Джорджия совершенно убеждена в обратном. Правда, я ношу примерно одно и то же каждый день: серую полосатую рубашку, черные джинсы, серые кроссовки – так что у меня нет шансов что-то изменить в своей жизни.

– Айзел, – шипит она, – Айзел, проснись!

– Джо-о-орджия. – Со стоном я поворачиваюсь на бок и вжимаюсь лицом в подушку в надежде укрыться от нее. – Мне все равно, наденешь ли ты лиловое шерстяное платье или красную юбку. Уверена: все в любом случае признают тебя красавицей.