– Ладно, ладно. Прослежу, чтобы не разбежались.

Я выезжаю с парковки на Главную улицу и еду дальше.

– Так где твой дом?

Роман показывает, а потом спрашивает:

– И как ты только слушаешь эту фигню?

Я показываю на радио:

– Фигню? Вообще-то это – музыка гения!

Жаль, что сейчас у них Чайковский, я бы с большим удовольствием впряглась защищать что-нибудь посильнее, например какую-нибудь токкату Баха, но все равно: «Лебединое озеро» бесконечно глубже любой трескучей попсы, которую он включил вначале.

– Но здесь же нет слов, – жалуется он.

– Да что ты говоришь! Прикольно, что тебя – именно тебя это беспокоит.

Я чувствую, как он снова ерзает и прикладывается коленом о дверь.

– Ты о чем?

– О том, что ты вроде не фанатеешь от слов. Поэтому странно, что они нужны тебе в музыке.

Роман чуть не выворачивает шею в мою сторону. Я чувствую на лице его взгляд – он мягкий, не прожигающий, но я все равно ощущаю его всей кожей.

– Я люблю слова других людей. Они меня заполняют.

– «Закинуться и прижать телочку» – типа таких?

Он снова фыркает:

– Нет. Это просто шум. Но мне он тоже нравится. Помогает забыть.

– Забыть о?..

– Об этом. О том, почему я хочу умереть.

Мы въезжаем в его квартал. Похож на мой: те же старые каркасные дома, только за газончиками, как видно, ухаживают получше: ни сорняковых пятен, ни одуванчиковых заплат.

– Не понимаю я тебя.

Чистая правда. Возможно, это самое честное, что я ему сегодня сказала. Не понимаю, зачем он ищет, чем себя заполнить и зачем ему для этого музыка. Я-то слушаю классику, чтобы найти укрытие, место, куда могу сбежать от своей пустоты.

Теперь он возится с червями. От тряски они скачут вверх-вниз, и Робот пытается удерживать стаканчик на коленях как можно ровнее. Интересно, зачем так беспокоиться за существ, которым все равно предстоит умереть.

Роман ничего не говорит, но я пытаюсь вытащить из него ответ:

– Не понимаю, почему ты этого хочешь и зачем ты в это ввязываешься.

– Ты спрашиваешь, почему я хочу убить себя или почему не хочу делать это в одиночестве?

– И то и другое. – Я прикусываю нижнюю губу. – Хотя, честно говоря, меня не очень-то волнует, почему ты решил покончить с собой.

Это ложь, но поскольку я не хочу называть свою причину, то, пожалуй, было бы честно не тянуть признание и из него.

– Но мне нужно знать, что ты меня не продинамишь.

Он издает холодный смешок:

– Ага, теперь ты беспокоишься, что тебя кинут?

– Я видела, что у тебя куча друзей. Хочу быть уверена, что это не какой-то розыгрыш.

«Ты знаешь Брайана Джексона – поэтому мне нужно убедиться, что это не подстава» – вот что на самом деле стоило бы сказать.

– Друзей? – Робот с отвращением цедит это слово. – Они мне не друзья.

– Я, конечно, не спец, но было похоже, что так и есть.

– Слушай, ты не знаешь, о чем говоришь, – так что помолчи.

Вечернее солнце врывается в машину, подсвечивая его ореховые глаза золотом. Жаль, я не могу вернуть им зеленый оттенок – с ним взгляд Романа не был таким неприятным и злым.

– А ты не слишком-то вежлив.

Он вскидывает подбородок, словно в знак того, что извиняться не собирается.

– Здесь налево. – Он указывает на маленькую улочку, отходящую от Саутвинд, главной улицы его района. – Красный дом справа.

Ветхое старое здание вроде того, в котором живу я, но краска на деревянной обшивке выглядит свежее, да и садом явно кто-то занимается. Клумба засыпана свежими опилками, и, хотя ростки пока не проклюнулись, я представляю, как в июне она покроется лилиями и ноготками. В конце дороги виден почтовый ящик цвета карамельного соуса, а на нем табличка с надписью «Франклины».

– Мило, – признаю я.

– Мама хлопочет, – объясняет Роман, вылезая из машины со стаканчиком червей в левой руке.

Думаю, то же самое можно сказать обо всех мамах.

– Погоди, – спохватываюсь я, – так мы собираемся это делать или нет?

– Да, я – да, если ты…

– Я определенно да. Хотя так и не поняла.

– Чего?

– Зачем тебе я.

Словно в ответ на мой вопрос распахивается дверь дома, и с крыльца легко сбегает невысокая полненькая женщина средних лет. Каштановые, точь-в-точь как у Романа, волосы уже тронуты сединой. На ней передник и шлепанцы в цветочек. Воплощенный дух городка.

– Роман! – Она машет нам обоим рукой, как королева карнавала. Большинство местных женщин средних лет довели этот жест до совершенства. Все отработано: запястье фиксируем, ладонью неторопливо покачиваем.

– Роман! – повторяет она. – Познакомь меня со своей девушкой.

Я краснею, в животе все пульсирует. Хотя я-то ни в чем не виновата: в конце концов, не из-за меня ее сын решил покончить с собой. Но я вовсе не планировала встречаться с семьей партнера. Именно осложнений в лице матерей семейства я и хотела избежать. Два минуса Замерзшего Робота: черепашка и любящая мать. Будь я попридирчивее, сказала бы, что у него слишком тяжелый багаж. Но при моем раскладе выбирать не приходится.

– Э-э, мам, – запинаясь, говорит Роман и хватает ртом воздух. Его кадык ходит ходуном. – Это Айзел.

Хорошо сыграно, Замерзший Робот, очень хорошо.

– Айзел! – Она вскидывает брови и протягивает мне руку через открытое окно машины. Я знаю, что сейчас проваливаю тест на «вежливость южан»: мне следовало бы выйти из автомобиля и присесть в реверансе, если я, черт возьми, рассчитываю получить ее одобрение. Но мне это не сдалось. Замуж за Романа я не собираюсь, а через месяц одобрять будет вообще уже некого.

– Рада познакомиться, – вяло отвечаю на ее рукопожатие.

– Айзел – красивое имя.

За многие годы я усвоила, что фразочка «Айзел – красивое имя» – это просто тактичная форма выражения «Какая еще, к черту, Айзел?!».

– Оно турецкое. – Я внимательно слежу за лицом женщины, изучая ее реакцию. Больше всего меня интересует, обсуждают ли здесь истории о моем отце с тем же упорством, что и в Лэнгстоне. Возможно ли, что Роман, или его приятели, или его мать знают об отце и о том, что он натворил. Не сомневаюсь: он – единственный выходец из Турции, попавший в главные новости этой части Кентукки. А в последнее время, когда Брайан Джексон стал новой звездой, моего отца упоминают все чаще и чаще. Миссис Франклин, если уже и сложила два и два, виду не подает. Ее лицо в форме сердечка сияет искренней улыбкой.

– Твоя семья живет здесь же, в Уиллисе? – спрашивает она.

– В Лэнгстоне.

– У меня есть друзья в Лэнгстоне, прихожане Дома благодати. Ты ее знаешь?

Хочет узнать, посещаю ли я церковь. Умно. Должна признать: выдержка у этой женщины завидная.

– Моя мама ходит в церковь Святой Колумбии.

Я говорю правду. Мама, Стив, Джорджия и Майк – все бывают на службе каждое воскресенье. Иногда и я присоединялась, но уже давно забросила это дело. Когда я только переехала к ним, мама еще заставляла меня, но потом плюнула – она легко отказывается от борьбы. Уверена, все в церкви заметили мое отсутствие. Наверное, шепчутся, что я иду по стопам своего отца, которым овладел дьявол.

Глаза матери Романа вспыхивают при упоминании Святой Колумбии. Положив руки на округлые бедра, она нагибается к окну машины, и салон тут же наполняется запахом лака для волос.

– Я слышала, это чудесная церковь! Заходила к ним на Рождество несколько лет назад. У них потрясающий хормейстер, правда?

Я ничего не знаю о хормейстере Святой Колумбии и не очень понимаю, как можно «не так» исполнить «В яслях, не в колыбели» или «Тихую ночь», но киваю, словно согласна с нею, словно я обычный человек, который с удовольствием поддержит беседу о своей церкви, а не ходячая бомба с запущенным часовым механизмом.

– Моя сестра поет в хоре.

Это приводит миссис Франклин в полный восторг, она улыбается широко и открыто – совсем не похоже на Романа, который каждый раз будто сомневается, стоит ли улыбаться вообще.