Самое постыдное требование: во сколько каждый сам себя ценит, во столько же пусть ценят его и друзья. Разве редко бывает, что человек и духом слаб, и надежд на успех в жизни у него немного, но не следует ведь отсюда, что друг должен относиться к нему так же, как он относится к себе сам; скорее напротив – дело друга напрячь все силы и добиться, чтобы он воспрял душой, пробудить в нем надежду, заставить его думать о себе лучше.[2358]
Подлинная дружба встречается реже всего среди вечно занятых государственными делами и борьбой за почести, и где тот человек, который откажется от высокой должности в пользу друга?[2359]
Дружбе неведомо пресыщение, столь свойственное другим чувствам, она как выдержанное вино – чем старше, тем слаще.[2360]
Самое трудное в дружбе – быть вровень с тем, кто ниже тебя.[2361]
Тот, кому она [услуга] оказана, должен о ней помнить, а оказавший – не напоминать о ней.[2362]
Есть (…) такие, дружить с которыми (…) тягостно из-за постоянства их опасения, будто их презирают; но случается это (…) лишь с теми, кто в глубине души уверен, что их и следует презирать.[2363]
Давать же каждому можно лишь в меру сил – и собственных, и того, кому стремишься помочь. (…) Если ты и в силах оказать другому любую услугу, взвесь прежде, по плечу ли она ему.[2364]
Все прекрасное редко.[2365]
Существует (…) множество людей, одержимых странным – чтобы не сказать бесстыдным – желанием иметь другом такого человека, каким сами стать не в силах, и получать от него все, чего ему дать не могут.[2366]
Надо судить человека, прежде чем полюбил его, ибо, полюбив, уже не судят.[2367]
Справедливы слова, которые любил повторять, кажется, тарентинец Архит (…): «Если бы кто, взойдя один на небо, охватил взором изобилие вселенной и красоту тел небесных, то созерцание это не принесло бы ему никакой радости; и оно же исполнило бы его восторгом, если бы было кому рассказать обо всем увиденном»: Природа не выносит одиночества.[2368]
Мы, если нас побуждает быть честными мужами не стремление к доблести, а та или иная польза и выгода, хитры, а не честны.[2369]
Самая большая несправедливость – желать платы за справедливость.[2370]
…Человек обозрит небо, землю, моря и всю природу, (…) воспримет, можно сказать, существование самого божества, правящего и царящего над всем этим, а себя самого признает не жителем какого-то ограниченного места, окруженного городскими стенами, а гражданином всего мира, как бы единого града.[2371]
У всех (…) две родины: одна по рождению, другая по гражданству. (…) Никогда не откажу я первой в названии родины, даже если вторая будет более обширной, а первая будет только входить как часть в ее состав.[2372]
Магистрат [выборная власть] – это закон говорящий, а закон – это безмолвный магистрат.[2373]
Высшим законом для них [консулов] да будет благо народа.[2374]
Только тот оратор велик, который кажется великим народу, (…) Что одобряет толпа, то приходится одобрять и знатокам.[2375]
Я (…) уверен, что, хотя и существует великолепно написанная Софоклом «Электра», я [как римлянин] должен читать «Электру», плохо переведенную Атилием.[2376]
От самой глубокой древности едва ли найдутся три пары истинных друзей.[2377]
Славна гибель полководца. Философы же обычно умирают в своей постели. Однако важно, как умирают.[2378]
Причиной и началом философии должно быть незнание.[2379]
По большей части, желающим научиться авторитет учителя приносит даже вред, потому что они перестают сами рассуждать (…). Я не одобряю того, что известно о пифагорейцах, которые, когда что-то утверждают при обсуждении и при этом у них спросишь: «Почему так?» – обычно отвечают: «Сам сказал!» «Сам» – это значит – Пифагор.[2380]
Со смертью людей не погибают (…) их мнения; им, может быть, только недостает того сияния, которое исходило от их авторов.[2381]
Почему создатели мира внезапно проснулись, после того как проспали бесчисленные века? Ведь, если не было никакого мира, века-то были? (…) По тому что и в сознании не вмещается, что было какое-то время, когда никакого времени не было.[2382]
Вы обычно говорите, бог все это [мироздание] устроил ради людей. Ради мудрецов? В таком случае он затратил столь много усилий для весьма малого числа людей. Или для глупцов? (…)
Чего же он этим достиг, если все глупцы, без сомнения, несчастнейшие люди больше всего оттого, что они глупы (…)?[2383]
Ко всему истинному присоединено нечто ложное, и притом (…) подобное истинному.[2384]
Не так легко приходят в голову доводы в защиту истинного, как в опровержение ложного.[2385]
Я не знаю никого другого, кто бы больше боялся того, чего, как он [Эпикур] утверждает, вовсе не следует бояться: я имею в виду смерти и богов. Он провозглашает, что страх перед ними владеет умами всех людей, между тем как среднего человека это вовсе так сильно не волнует. Сколько тысяч людей разбойничают, хотя за это полагается смертная казнь. Другие грабят все храмы, какие только могут; не очень-то страшит одних страх перед смертью, а других – перед богами.[2386]
