Об этом он и писал свою страшную поэму «Сарай» с многозначительным посвящением: «Посвящаю живым — сущим в часе со мной за воротами „Завтра“ в ладонях Времени».

«Тёмный проводник Земли» доводит обманутых до Сарая и стучится в дверь, окликая привратника слишком хорошо узнаваемыми в масонской среде словами. «Стучит: Откройте, гость пришёл, откройте мастеру-строителю…» Дверь отворяется. И пришедшие попадают в настоящую преисподнюю.

В начале 1917 года Есенин написал своё, пожалуй, ключевое стихотворение этого периода, многое объясняющее в его дальнейшем конфликте с Клюевым.

Поэты в те весенние дни читали друг другу всё только что написанное. И Клюев, услышав стих о неразбуженных дедовских могилах, не мог не понять: его любимый Сергунька отходит в сторону от его ключевых мотивов, которые, мнил Клюев, должны стать мотивами общими. Это духовная ревизия всего его наследия — от «Избяных песен» до «Подонного псалма». А сомнение, связанное с «томами тяжёлыми», он попытался развеять в ответном послании своему собрату.

Здесь очевидна отсылка к ранней поэме Есенина «Сказание о Евпатии Коловрате, о хане Батые, цвете Троеручице, о чёрном идолище и Спасе нашем Иисусе Христе», и Клюев отождествляет Есенина с героем своего творения. Но главное то, что ни «смола терцин», ни «устава клещи» — ни старая, ни новая поэтическая форма, как нечто застывшее, книжное — не для Есенина. И Есенин, уже отталкиваясь от клюевской мысли, пишет весной или летом 1917 года восторженное стихотворение «О Русь, взмахни крылами…», где выстраивает свою хронологическую поэтическую родословную — от Алексея Кольцова через Николая Клюева. Клюев здесь — «смиренный Миколай», «весь в резьбе молвы», тогда как Есенин — совершенно иной.

Мало того что разбойный. «Но даже с тайной Бога веду я тайно спор…» Спор с «тайной Бога» чреват последствиями необратимыми. Для Клюева самым тяжёлым было услышать в эти дни всеобщего ликования от Есенина: «Не изменят лик земли напевы, / не стряхнут листа… / Навсегда твои пригвождены ко древу / красные уста. / Навсегда простёр глухие длани / звёздный твой Пилат…» А ежели и предстоит сошествие с креста и «новое восславят рождество поля, и как пёс пролает за горой заря», то встреча Воскресшего будет совсем не той, на какую надеялся «смиренный Миколай».

Нет, не просто так у Клюева вырвались строки в стихотворении, посвящённом Есенину: «Ты отдалился от меня, за ковыли, глухие лужи…» Внешне это отдаление пока что не обозначалось со всей очевидностью. Поэты ещё ощущают себя друзьями и единомышленниками. «Кланяются Вам Клюев и Есенин, — пишет Иванов-Разумник Андрею Белому. — Оба в восторге, работают, пишут, выступают на митингах…» Иванов-Разумник ещё до революции затевает сборник «Скифы», название которого отсылает к Герцену, проникнутый идеей «духовного максимализма, катастрофизма, динамизма», и пишет к нему совместно с С. Мстиславским предисловие: «На наших глазах, порывом вольным, чудесным в своей простоте порывом, поднялась, встала, от края до края молчавшая, гнилым туманом застланная Земля. То, о чём ещё недавно мы могли мечтать лишь в мечтах молчаливых, затаённых мечтах думать — стало к осуществлению как властная, всеобщая задача дня. К самым заветным целям мы сразу, неукротимым движением продвинулись на пролёт стрелы. На прямой удар. Наше время настало…» Дословное повторение клюевского «Наше времечко настало». И какие бы сомнения ни терзали Есенина — основной посыл Разумника был ему близок, и не зря в следующем стихотворении он отдаёт должное ему: «Звездой нам пел в тумане разумниковский лик» и «апостол нежный Клюев нас на руках носил»… Их «отческую щедрость» Есенин никогда не забывал — и в письме Ширяевцу от 24 июня будет писать в унисон со словами Клюева и Разумника, неоднократно слышанными: «Бог с ними, этими питерскими литераторами, ругаются они, лгут друг на друга, но всё-таки они люди, и очень недурные внутри себя люди, а потому так и развинчены. Об отношениях их к нам судить нечего, они совсем с нами разные, и мне кажется, что сидят гораздо мельче нашей крестьянской купницы. Мы ведь скифы, приявшие глазами Андрея Рублёва Византию и писания Козьмы Индикоплова с поверием наших бабок, что земля на трёх китах стоит, а они все романцы, брат, все западники, им нужна Америка, а нам в Жигулях песня да костёр Стеньки Разина…»