Безыскусственным и напоенным высокой поэзией было и письмо Клюева Брюсову, написанное в ноябре того же года уже из Олонецкой губернии: «…И в настоящий вечерний час, когда на всём заревая желтизна, за обледеневшей оконницей треплется под ветром мшистая прадедовская рябина, сидя за пряжей вздыхает глухая мать — жалуется Богу на то, что дочь её „ушла в Питер“ (речь о сестре Клюева Клавдии, вышедшей замуж и уехавшей в столицу. — С. К.), и захожий старик-ночлежник строгим голосом в который раз заводит рассказ о том, как его сына Осипа „в городе Крамшате в двадцать ружей стрелили“, я простираюсь Духом по лицу Матери-России, от зырянских зимовок до железных грохочущих городов. И золотым гулом захлёбывается Дух мой. Ибо надо всем одна Заря — Безглагольное Золотое Прощение. И уж не вечеровая желтизна, а свет Вашей рабочей лампы за моим окошком…

Вышла ли моя книжка стихов? Я ничего об ней не слышу…»

…Книга «Сосен перезвон» вышла тогда же, в ноябре, и Блок получил её с дарственной надписью: «Александру Александровичу Блоку в знак любви и чаяния радости-братства. Николай Клюев. Андома. Ноябрь. 1911 г.». Он читал и отмечал отдельные строки, обретающие для него особый смысл, как то: «Но иногда мы чуем оба ошибки чувства и ума» из стихотворения «Я говорил тебе о Боге…» — видимо, вспоминая встречу с Николаем и его последнее письмо. Выделил отчёркиванием «Будь убог и тёмен телом, светел духом и лицом» из стихотворения «Я был в Духе в день воскресный…» и последние три строфы «Голоса из народа». Целиком, судя по пометкам, принял «Под вечер» и «Грешницу», в присланных автографах которых отмечал неудачные строки, а в книге видел уже выправленную редакцию. А стихотворение «Пахарь» выделил треугольником перед заголовком и поставил знак вопроса напротив строк: «Вы обошли моря и сушу, к созвездьям взвили корабли…» Что говорить — дерзкий и нежданный прорыв в будущее, оставшийся на тот день, естественно, непонятым… А под последними строчками — «Могу ль я вас, как тёрн негодный, не вырвать с корнем навсегда?» — Блок написал: «Очень озлоблен». Как будто сам забыл окончание своей статьи «Народ и интеллигенция» — образ тройки, «несущейся прямо на нас…».

Брюсов в предисловии выделил главное, учуянное в стихах: «Поэзию Клюева нужно принимать в её целом, такой, какова она есть, какой создалась в душе поэта столь же непроизвольно, как слагаются формы облаков под бурным ветром поднебесья… Поэзия Клюева жива внутренним огнём, горевшим в душе поэта, когда он слагал свои песни. И этот огонь, прорываясь в отдельных строках, вспыхивает вдруг перед читателем светом неожиданным и ослепительным… Этот огонь, одушевляющий поэзию Клюева, есть огонь религиозного сознания. По его собственному признанию, он поёт, „верен ангела глаголу“. И что в стихах другого могло бы быть лишь красивой метафорой, то у Н. Клюева нам кажется простым и точным выражением его внутреннего чувства, его исповедным признанием». Так Клюев — «ученик символистов» — сразу был отведён первым среди них и от «учителей», и от их эпигонов.

Ещё более возвышенный тон взял Николай Гумилёв, познакомившийся с Клюевым в том же ноябре в Цехе поэтов и получивший «Сосен перезвон» с дарственной надписью, которая начинается с цитаты из гумилёвского стихотворения «Пощади, не довольно ли жалящей боли…»: «Мы выйдем для общей молитвы на хрустящий песок золотых островов». «Эта зима принесла любителям поэзии неожиданный и драгоценный подарок. Я говорю о книге почти не печатавшегося до сих пор Н. Клюева. В ней мы встречаемся с уже совершенно окрепшим поэтом, продолжателем традиций пушкинского периода. Его стих полнозвучен, ясен и насыщен содержанием… Пафос поэзии Клюева редкий, исключительный — это пафос нашедшего… Славянское ощущение светлого равенства всех людей и византийское сознание золотой иерархичности при мысли о Боге. Тут, при виде нарушения этой чисто русской гармонии, поэт впервые испытывает горе и гнев… Теперь он знает, что культурное общество — только „отгул глухой, гремучей, обессилевшей волны“. Но крепок русский дух, он всегда найдёт дорогу к свету…» Гумилёв цитирует строки «Голоса из народа» — «Мы — как рек подземных струи, к вам незримо притечём и в безбрежном поцелуе души братские сольём»… И делает пророческий вывод: «В творчестве Клюева намечается возможность большого эпоса».

Другое дело, что сложносоставные эпитеты в стихах Клюева Гумилёв отнёс к влиянию Языкова, не уловив (да, видимо, и не зная), что они пришли в клюевскую поэзию из староверческой классики — из книг Андрея Денисова и Ивана Филиппова.

Небезынтересно, что тут же, по соседству, в первом номере «Аполлона» за 1912 год, Гумилёв оценивает книгу Константина Бальмонта «Зелёный вертоград» и, высоко отзываясь об отдельных стихотворениях и строфах, в целом выносит убийственный приговор: «„Зелёный Вертоград (Слова поцелуйные)“ навеян Бальмонту песнями и сказаниями хлыстов. Многие стихотворения — прямо подделки. Подлинный их религиозный аромат, конечно, выветрился у Бальмонта, никогда не умевшего отличать небесность от воздушности». Волей-неволей бросается в глаза контраст между «подделкой» Бальмонта и «пафосом нашедшего» Клюева.

Из других отзывов на «Сосен перезвон» выделяется рецензия уже знакомого нам А. Копяткевича, опубликованная в «Вестнике Олонецкого губернского земства». Земляк оценил книгу и восторженно, и проницательно: «„Сосен перезвон“ не из тех сборников стихов, которые только лишь появились и уже обречены бесследно потонуть в море холодного равнодушия и общего невнимания. Было бы жестокой несправедливостью, если бы поэзия Клюева встречена была именно так равнодушно. К счастью, этого не может случиться… Стихи Клюева — истинная ценность, они должны увлечь каждого, кто любит и понимает поэзию, кто в полнозвучии стиха, в музыке ритма способен находить утоление тончайших запросов своей души… Его творческий дух мыслит яркими, живыми образами, он обладает даром улавливать и передавать сокровенные душевные движения, постоянно меняющиеся в своём беге настроенья… Он сохранил всю прелесть, всё богатство народного языка, народной речи и полными пригоршнями рассыпает эти богатства перед нами. Властелин слова, он легко находит нужный ему материал для выражения своих мыслей и своих чувств. Из народной речи он заимствует нужные ему образы, гранит их, как искусный ювелир, и дарит нас совершенным в образе поэтического творчества… Нельзя не быть признательным автору за то наслаждение, которое могут дать его стихи. Нельзя не пожелать дальнейшего расцвета творчеству ещё одного даровитого представителя крестьянской Руси».

Сам же Клюев был очень недоволен вышедшим сборником. «Дорогой Валерий Яковлевич, — писал он Брюсову, — присылаю Вам свою книжицу, изуродованную до неузнаваемости, с перепутанными стихами, с множеством опечаток, с не моими заглавиями и с недостающими, потерянными издательством стихами». В тот же день он пишет аналогичное письмо Блоку с выражением радости от получения блоковских «Ночных часов». И уже — никаких «упрёков» и «прощений».

И ещё одно письмо было написано Клюевым в конце того же 1911 года. Николай посетил редакцию «Аполлона», где получил предложение написать статью о Блоке (написана она не будет). Там он снова встретился с Гумилёвым и познакомился с Анной Ахматовой. Знакомство вышло не слишком удачным. И теперь Клюев в письме к ней пытался объяснить — почему всё случилось так, как случилось.

«Извините за беспокойство, но меня потянуло показать Вам эти стихотворения, так как они родились только под впечатлением встречи с Вами. Чувства, прихлынувшие помимо воли моей, для меня новость, открытие. До встречи с Вами я так боялся такого чувства, теперь же боязнь исчезла, и, вероятно, напишется больше в таком духе. Спрашиваю Вас — близок ли Вам дух этих стихов? Это для меня очень важно. Или неужели я ошибся: ввёл себя и Вас в ложное.

Ещё хочется сказать Вам, чтобы Вы не смущались моей грубостью и наружной холодностью, которая так запомнилась Вам от нашего свидания в „Аполлоне“. Я знаю, что Вам было нудно и неприятно, но поверьте, что я только и знал, что оборонялся от Вас — так как в моём положении вредно и опасно соблазниться духом людей Вашего круга. Только потому и приходится запереть свои двери…