нии, в этом мире утонченных безделушек, столь далеком от бур

жуазной пошлости, среди тщательно подобранных и образую

щих изысканно-причудливые сочетания форм и красок. Когда,

работая здесь, я от времени до времени отрываюсь от дела и

оглядываюсь вокруг, мне кажется, что я нахожусь в каком-то

волшебном царстве, и не хочется покидать эту обстановку ради

парижских улиц.

Вторник, 16 ноября.

Обедая у нас, Бертело рассказывал, что он просил своего

туренского приятеля, поддерживающего отношения с Трошю,

познакомить его с ним. <...>

Затем говорили о состоявшихся на днях совещаниях Дю-

панлу с Дюма-сыном — оба они родились вне брака — о том,

чтобы внести в закон право установления отцовства; и не вы

ражалось сомнений в том, что если палата депутатов останется

в теперешнем составе, — такой проект будет представлен на ее

обсуждение.

Словечко Дюпанлу в разговоре с Дюма:

— Как вы находите «Госпожу Бовари»?

— Недурная книга.

— Это шедевр, милостивый государь!.. да, шедевр, — для

тех, кто исповедовал прихожан в провинции!

14

Э. и Ж. де Гонкур, т. 2

209

Воскресенье, 21 ноября.

«Русский император, — говорит Тургенев, — никогда не чи

тал ничего печатного. Когда у него появляется желание про

честь какую-нибудь книгу или газетную статью, ему ее пере

писывают красивым канцелярским почерком рондо».

Затем Тургенев рассказывает нам, что самодержец иногда

проводит время в деревне ***, где не хочет казаться императо

ром и заставляет называть себя господином Романовым. Так

вот, как-то раз, находясь там, он объявляет своей семье: «По

года сегодня неважная, гулять не пойдем; на сегодняшний ве

чер я вам готовлю сюрприз».

Когда наступил вечер, император появился с тетрадью в ру

ках. Это был мой рассказ.

Мы спрашиваем:

— Он имел успех?

— Нисколько! Император по натуре очень сентиментален,

он выбрал рассказ совсем не жалостливый, но читал его со сле

зами в голосе... Все, кто участвовал в этом литературном раз

влечении, потом, словно по уговору, никогда не упоминали о

нем... <...>

Суббота, 27 ноября.

Среди хора голосов, превозносящих наш талант, на днях со

страниц «Тан» — голос, отрицающий его; отрицание это веж

ливое, завуалированное, но безусловное.

Автор статьи — молодой Франс *, сын книгопродавца. Мы с

братом всегда хорошо относились к этому сопляку, на протя

жении всего своего детства страдавшему насморком. Позднее,

когда он, работая у Лемерра, напечатал несколько небольших

предисловии, пристойных и хорошо написанных, я послал ему

несколько писем, самых что ни на есть гюгоистских *.

В этих условиях мне казалось, что когда я обратился к нему

с просьбой о статье в «Тан», причем от души и искренне гово

рил о том значении, какое я придаю новому изданию наших

книг у Лемерра не для себя самого, а ради памяти моего брата, —

он должен был бы мне сказать: «Милостивый государь, вы оши

баетесь, у меня другие взгляды, чем у вас, и мне совсем не нра

вится то, что вы делаете; статья, которой вы ожидаете от меня,

совсем не будет полезна вашим книгам. Лучше, чтобы вы обра

тились к кому-либо другому».

Но он предпочел вероломство, этот молокосос! Не внушил

ли ему это вероломство Леконт де Лиль, к которому он подли-

210

зывается? Мне говорят, что нет. Меня уверяют, что он просто

поступал в соответствии со своей натурой, со своим темпера

ментом республиканца-иезуита и хотел выслужиться перед

своей партией расправой с нами во имя передовых литератур

ных доктрин и революционных принципов.

В этом деле интересно, что статья написана служащим Ле-

мерра, а напечатана в газете, публиковавшей «Манетту Сало-

мон».

Понедельник, 6 декабря.

Хорошо чувствовать признание твоего таланта, ощущать,

как вокруг твоего произведения создается благоприятное, во

сторженное, почтительное общественное мнение. Боюсь все же,

что признание это приходит несколько поздно, чтобы можно

было им пользоваться долго.

Среда, 8 декабря.

Сегодня вечером Поплен, на основании мнений, высказан

ных в обществе, которое можно было бы считать самым интел

лектуальным в Париже, совершенно справедливо говорил, что

людей ценят только по их официальному положению: худож

ников — когда они получают ордена, литераторов — когда они

становятся академиками. Затем, напомнив о реплике, брошен

ной нам принцессой на обеде у нее: «Ну, я вам поверю, когда

вы составите словарь, который получит награду Академии», —

он добавил, что в светском обществе ни у кого — будь то муж

чина или женщина — он не встречал достаточного ума или сме

лости, чтобы иметь собственное суждение о произведениях

искусства. < . . . >

Среда, 15 декабря.

Сегодня вечером Рауль Дюваль за обедом у принцессы гово

рил о необычайном и постыдном компромиссе: герцог де Бройль

обещал Жюлю Симону свой голос при баллотировке его канди

датуры в Академию с условием, чтобы Жюль Симон отдал свой

голос за него на выборах в сенат.

Пятница, 24 декабря.

Выставка Бари.

Бари — весьма посредственный ваятель человеческого тела.

Под его резцом облик женщины принимает карикатурный

вид, — какой имела бы подлинная античная статуя, скопирован-

14*

211

ная Домье. Как мастер орнамента, он погряз в ампире, в хо

дульности, он рожден, чтобы украшать питейные заведения.

Бари истинно талантлив лишь в изображении животных, и

притом — только крупных хищников. Ему первому удалось пе

редать трепетную настороженность их отдыха; спокойное выра

жение силы и стремительности в игре напряженных, могучих

мускулов; упругий изгиб тела, натягивающий шкуру при

ходьбе; замирание крадущегося зверя перед прыжком; он пер

вым сумел показать скучающее спокойствие царя зверей.

Как акварелиста, мне кажется, его захвалили. Слишком чув

ствуется, что на лист бумаги с наброском серых скал Фонте-

небло перенесены зарисовки хищников, сделанные в зоологиче

ском саду.

Однако некоторые из этих акварелей, где изображены тя

жело обвившиеся вокруг гигантских засохших деревьев удавы,

озаренные мертвенно-бледным светом молнии, — созданы коло

ристом, исполненным чувства драматизма.

Понедельник, 27 декабря.

Сегодня вечером я обедаю у Гюго.

В восемь часов он появляется в сюртуке с бархатным ворот

ником; вокруг шеи небрежно повязан белый фуляр. Он опу

скается на диван около камина и говорит, что хочет впредь вы

ступать в Национальном собрании в роли примирителя, что он

не принадлежит к умеренным, так как их идеалы для него

неприемлемы, но что он чувствует себя человеком умиротво

ренным, человеком, познавшим жизнь и лишенным честолю

бия. Тут приходит Сен-Виктор с Даллозом и представляет его

присутствующим. Директор «Монитера» * сразу же начинает

излагать свои убеждения прогрессивного консерватора и,

сравнивая себя с шагающей ногой, делает движение вперед, но

при этом, плохо опершись на ногу, оставшуюся позади, едва

не падает и жалким образом запутывается в своей речи, рас

считанной на то, чтобы ошеломить слушателей. Этот человек —

какая-то клоака всех прописных истин подлунного мира и всех

стародавних шаблонов прессы.

Переходим в столовую. Обед очень напоминает те обеды,

которые устраиваются сельским кюре для епископа. Подают

фрикасе из кролика, затем ростбиф, после которого появляется