Равенство, Братство могут означать только порабощение и ги

бель высших классов.

119

Встречаю Бертело, которого последние события словно при

давили к земле и сделали горбатым. Он приводит меня в ре

дакцию «Тан», где мы оказываемся совсем одни и под грохот

печатной машины оплакиваем судьбу агонизирующей Фран

ции. То, что происходит ныне, совершающиеся насилия, — это

шанс для самых крайних элементов из числа сегодняшних побе

дителей, шанс для графа де Шамбор. Бертело к тому же опа

сается голода. Он только что совершил поездку по департаменту

Бос, — там почти не осталось лошадей, и все поля теперь засе

яны ячменем.

Я направляю свои стопы к Ратуше. Какой-то человек, раз

махивая брошюрой, выкрикивает: «Трошю пойман с поличным

и разоблачен!» Разносчик «Авенир насьональ» громко возве¬

щает: «Арест генерала Шанзи».

Набережная и две широкие улицы, ведущие к Ратуше, пе

рекрыты баррикадами, перед которыми стоит заслон из нацио

нальных гвардейцев. Отвращение охватывает при виде их глу

пых и мерзких лиц; эти торжествующие и пьяные физиономии

словно излучают беспутство. Каждую минуту кто-нибудь из

них, сдвинув кепи набекрень, выходит из приоткрытой двери

кабачка — только в питейных заведениях идет сегодня торговля.

Вокруг баррикад — сборище уличных диогенов и тучных обыва

телей сомнительного рода занятий, они стоят об руку со своими

женами и покуривают глиняные трубки.

На башне Ратуши красный флаг, а внизу, позади трех пу

шек, копошится вооруженный плебс.

На обратном пути я подмечаю на лицах встречных прохо

жих какое-то растерянное равнодушие, иногда — грустную

иронию, а чаще всего подавленность, и вижу воздевающих в

отчаянии руки пожилых людей, которые говорят понизив го

лос и благоразумно озираются.

Понедельник, 20 марта.

Три часа утра. Меня разбудил набат, зловещий гул, кото

рый я уже слышал в июньские ночи 1848 года. Громкий скорб

ный плач большого колокола собора Парижской богоматери

господствует над звоном всех городских колоколов, этот голос —

ведущий в общем сигнале тревоги, но и его заглушают челове

ческие вопли. Кажется, призывают к оружию.

Как опрокинуто все людское предвидение! И как, должно

быть, потешается сейчас господь бог, этот старый скептик, по

смеиваясь в свою длинную белую бороду, над логикой земных

существ! Как могло случиться, что батальоны Бельвиля, столь

120

трусливые перед лицом врага, столь трусливые перед баталь

онами охраны порядка 31 октября, сумели нынче овладеть

Парижем? Как могло случиться, что Национальная гвардия

буржуазии, еще несколько дней назад полная решимости сра

жаться, рассыпалась без единого выстрела? В эти дни все про

исходит словно по заказу, словно лишь для того, чтобы проде

монстрировать ничтожность людской мудрости и людского

опыта. Последствия событий невозможно предугадать. Итак, в

настоящий момент Франция и Париж во власти рабочих, и они

дали нам правительство, состоящее только из их людей. Как

долго это будет продолжаться? Никто не знает. Невероятная

власть!

Что за отвратительная газета «Раппель», газета, которая

преуменьшает число выстрелов, убивших Клемана Тома и Ле-

конта *, газета, редакторы которой ищут дешевой популярности,

и все только для того, это нетрудно понять, чтобы завербовать

клакеров для своих литературных произведений, равно смеш

ных и ребячливых, подписаны ли они именем Мериса или име

нем Вакери.

На вокзале много отъезжающих в провинцию, и Гаврская

улица загромождена багажом, который подвозят на ручных

тележках, за неимением лошадей. Несмотря на официальную

неопровержимость свежих плакатов, подтверждающих на всех

стенах свершившийся факт, не верится, что все это действи

тельно так. И, бодрствуя, идешь с таким чувством, какое бы

вает во сне, когда находишься во власти кошмара, но сознаешь,

что это только сон.

Время от времени на галопирующей лошади проносится ка

кой-нибудь офицер импровизированного генерального штаба но

вого правительства, в красной куртке, заставляющей прохожих

оборачиваться ему вслед. А бельвильские когорты запрудили

наш бульвар у кофейни Тортони; они движутся, встречае

мые слегка насмешливым удивлением, которое как будто сму

щает их, заставляя их глаза — глаза победителей — опускаться

долу и разглядывать свои башмаки или носки, имеющиеся

лишь у немногих.

Вторник, 21 марта.

Частая барабанная дробь — то и дело бьют сбор. Вид толпы

изменился. Растет раздражение. Речи все более возбужденные.

Ружейные выстрелы слышатся уже близко. На Бульваре начи

нают осыпать ругательствами бельвильские батальоны. Во-

121

круг — словно плеск взволнованного моря, который вот-вот пе

рерастет в бурю.

Из окон квартиры Бюрти я вижу внушительную демонстра

цию, во главе ее несут полотнище с надписью: «Да здравст

вует Республика! Сторонники порядка».

Обед у Бребана. Шарль Эдмон приводит факт, ярко харак

теризующий лицо нового правительства. После того как эти

господа уничтожили полицейские досье, их первоочередной

заботой было сжечь регистрационные списки проституток.

Уж не числились ли в этих списках их любовницы, жены,

сестры?

Сен-Виктор воспроизводит по частям свой разговор с Эрне

стом Пикаром. Адвокат так отозвался о Трошю: «Он честен

и фальшив!» О Гамбетте он рассказал хороший анекдот. Мало

того что бывший завсегдатай кофейни «Мадрид» назначил Де

ревянную трубку и прочих на разные должности при своей

особе, что он окружил себя всей компанией друзей пивной

кружки; этот диктатор чувствовал себя в Бордо не совсем так,

как в кофейне «Мадрид» *. Он выписал к себе официанта, кото

рый обслуживал его столик, и возвел его в ранг швейцара в

своей приемной, со стальной цепью на шее.

От этих анекдотов беседа возносится к более высоким мате

риям. Удивительно и весьма печально, сколь деспотически вли

яет на мысль Ренана все, что говорится, пишется и печатается

в Германии. Сегодня я слышал, как этот праведник, усвоивший

преступную формулу Бисмарка: Сила выше права, заявил, что

нации и индивидуумы, неспособные защитить свою собствен

ность, недостойны иметь ее. Когда я возмутился, он ответил,

что в этом всегда заключались Закон и Право. Только хри

стианство — вынужден он признать — пыталось смягчить эту

доктрину, защищая слабого и бедняка. И вот он начинает много

словное рассуждение о книгах Иова, Эсфири, Юдифи, Макка

веев, о способностях иудейских племен к ассимиляции, о фило

софии Спинозы, а затем, возвращаясь к Христу, объявляет его

плагиатором, у которого нет ничего оригинального, ничего сво

его, кроме чувства. И, опираясь на свой тезис, он приводит

слова Исайи, который за восемь столетий до Христа писал:

«К чему мне множество жертв ваших?.. Очиститесь!» — тема,

перефразированная Расином в «Гофолии».

Я внимаю всему этому немного рассеянно, прислушиваясь

к шуму улицы, он нарастает, а эти ушедшие в глубь веков

спорщики его не слышат. Тем временем волнение усиливается;

толпа становится еще более рокочущей и грозной; националь-

122

ных гвардейцев мэрии Друо встречают свистками и воплями.

Внезапно раздаются два ружейных выстрела. Я обращаюсь в

бегство, ужас подгоняет меня. А на Бульваре гремит крик:

«К оружию!»

Четверг, 23 марта.

Все утро — тревога. Я узнаю, что весь Второй округ взялся

за оружие. Каждую улицу охраняют жители этого квартала.

Командир большого разведывательного отряда, который от