спокойно, никого не задирая, прохаживаются взад-вперед и с

глупым видом рассматривают ручки зонтиков.

У каждой двери виднеется баварский берет. Несмотря на

желтый плакат, призывающий торговцев закрыть лавки, все

они открыты. Буржуа и рабочие равнодушно смотрят на при

шельцев. Среди прохожих мне встречается несколько старух,

чье возбуждение выдают их гневные взгляды и поток руга

тельств, которые они выплевывают на ходу из своих беззубых

ртов.

Когда я выходил из дома, мне сказали, что подписан мир и

что сегодня в полдень они уберутся. В Пасси мне сообщают, что

прибывают новые части и что их расквартируют в домах

Отейля. Я возвращаюсь к себе. Я жду весь день, и когда раз

дается звонок, говорю себе: «Это они!» Жду весь день, жестоко

116

взволнованный тем, что мой дом будет занят этими победите

лями, в чьей стране мой отец и мои дядья с отцовской и мате

ринской стороны столько лет подряд ставили мелом на дверях

отметки о военном постое.

Пятница, 3 марта.

Меня разбудила музыка — их музыка. Великолепное утро,

озаренное ярким солнцем, равнодушно взирающим на челове

ческие катастрофы, как бы они ни назывались — победа под

Аустерлицем или взятие Парижа. Ослепительная погода, но

небо оглашается вороньим карканьем, которого здесь никогда

не услышишь в это время года, — воронье тянется за армиями

пруссаков, как черный эскорт. Они уходят! Наконец-то они по

кидают нас! Трудно поверить в свое избавление; и в состоянии

какой-то отупелости и изнеможения обводишь взглядом милые,

дорогие тебе вещи — они не вывезены в Германию.

Избавление явилось мне в образе двух жандармов, которые

прискакали галопом, чтобы вновь взять под свою власть буль

вар Монморанси.

Люди, идущие со мною рядом, ступают осторожно и неуве

ренно, счастливые и так похожие на выздоравливающих, кото

рые в первый раз пошли после болезни. В Пасси не осталось

никаких следов оккупации — кроме цифр, написанных мелом

на воротах и на ставнях магазинов и означающих число сол

дат, которых жители должны были взять на постой.

Елисейские поля запружены взбудораженной и говорливой

толпой, — люди гуляют, словно бы и не замечая мстительного

разгрома кофейни, той, что во время оккупации каждый вечер

была открыта для пруссаков.

Воскресенье, 5 марта.

На всем пути от Булони до Сен-Клу на окнах проветрива

ются матрасы, которые мобильные гвардейцы соизволили оста

вить местным жителям. Сен-Клу с его рухнувшими домами и

почерневшими от пламени окнами похож на серую беспорядоч

ную груду камней в каменоломне.

Условия мира кажутся мне столь тяжкими, столь подавля

ющими, столь губительными для Франции, что я боюсь, как бы

война не началась снова, раньше чем мы будем готовы к ней.

Суббота, 18 марта.

Сегодня утром разносчица хлеба сообщила мне, что на

Монмартре идут бои *.

117

Я выхожу на улицу и сталкиваюсь со странно безразличным

отношением к тому, что происходит на Монмартре. Население

Парижа за эти шесть месяцев видело столько, что его, навер

ное, уже ничто не может взволновать.

Добираюсь до Орлеанского вокзала, где находится тело сына

Гюго *. Старик Гюго принимает в кабинете начальника вокзала.

Он говорит мне: «Вас постигло несчастье и меня тоже; но со

мной не так, как с другими, — два страшных удара за одну

жизнь!»

Процессия трогается в путь. Странная толпа, в которой я

замечаю всего двух-трех литераторов; зато здесь полно мягких

шляп, и по мере того как кортеж продвигается вперед и всту

пает в кварталы кабачков, в него просачиваются пьяницы

и, шатаясь, становятся в конец. Седая голова идущего за

гробом Гюго, в откинутом капюшоне, господствует над всей этой

пестрой массой, напоминая голову воинственного монаха вре

мен Лиги. Вокруг меня только и говорят, что о провокации;

высмеивают Тьера. И меня ужасно раздражает Бюрти своим

хихиканьем и полным непониманием того, какая грозная рево

люция зреет вокруг нас. Мне очень грустно, и я полон горест

ных предчувствий.

Вооруженные национальные гвардейцы, сквозь строй кото

рых прокладывает себе дорогу наша процессия, салютуют Гюго,

и мы вступаем на кладбище.

Гроб не проходит в усыпальницу. Вакери использует этот

инцидент, чтобы произнести длинную речь; он уверяет, что мо

лодой Гюго — мученик и что умер он в борьбе за Республику.

Как раз к этому времени Бюске успел нашептать мне на ухо,

что покойный просто-напросто сгорел от излишеств в своей су

пружеской жизни и от крайнего истощения. Это надгробное

слово дает Вакери повод провозгласить лозунг демократиче

ской и социальной республики. Я отхожу в сторону и присажи

ваюсь на могильный камень какого-то почтенного буржуа. Мне

противно наблюдать, как к скорби неизменно примешивается

политика, и я жду, пока кончатся речи.

Возвращаемся. Кажется, восстание торжествует победу и

овладевает Парижем; национальных гвардейцев становится все

больше, и повсюду высятся баррикады, а наверху торчат шаль

ные мальчишки. Экипажи не ездят, лавки закрываются. Любо

пытство приводит меня на площадь Ратуши, где ораторы, обра

щаясь к жидкой толпе, призывают казнить предателей. Непо

далеку, на набережной, муниципальные гвардейцы в тучах

пыли предпринимают безвредные атаки, в то время как нацио-

118

нальные гвардейцы на улице Риволи заряжают свои ружья, а

уличные мальчишки с гиканьем и криками атакуют казармы

за Ратушей, забрасывая их камнями. На обратном пути я по

всюду встречаю кучки людей, они кричат: «Да здравствует

Республика!» На тротуарах тут и там стоят зеваки, обсуждая

расстрел Клемана Том а и Леконта *.

Обедаю у «Братьев-провансальцев» под оглушительные пат

риотические крики и, к своему великому изумлению, выйдя из

ресторана, наталкиваюсь на очередь в театр Пале-Рояля.

Воскресенье, 19 марта.

Сегодняшние утренние газеты подтверждают расстрел Кле-

мана Тома и генерала Леконта.

Я устал быть французом; во мне зреет смутное желание по

искать себе другую родину, где мысль художника может течь

спокойно, где ее не тревожат каждую минуту глупая агитация

и бессмысленные конвульсии всесокрушающей толпы.

Вокруг меня в вагоне говорят о том, что армия полным

ходом отступает в Версаль, а Париж во власти восставших.

На улице Комартен Нефцер, у которого я спрашиваю, каков

состав нового правительства, бросает мне: «Вы получите

Асси!» — и его бородавчатое лицо выражает странное оживле

ние, словно его радуют наши несчастья.

На лицах парижан — какое-то отупение; люди стоят куч

ками и, задрав головы, сквозь просветы в улицах Лепелетье и

Лаффит, разглядывают Монмартр и стоящие там пушки. Встре

чаю Гюго, он ведет за руку внука, сынишку Шарля, и говорит

своему приятелю: «Я думаю, что было бы разумно немного под

крепиться!»

Наконец на бульваре Монмартр я обнаруживаю расклеен

ные списки нового правительства * — имена настолько незнако

мые, что все это кажется мистификацией. После Асси наименее

незнакомое имя — Люлье, общеизвестно, что он сумасшедший.

Этот список означает для меня окончательную гибель респуб

лики во Франции. Плачевен был уже опыт 1870 года, который

делался сливками общества, а нынешний, предпринятый подон

ками, будет концом этой формы правления. Республика — это,

конечно же, прекрасная греза великих умов, мыслящих широко,

великодушно, бескорыстно, но она неосуществима при низких

и дурных страстях французской черни. Для этой черни Свобода,