ликовавшему две статьи против моего предисловия * к пьесе

«Долой прогресс!», где я говорю о славянском тумане и неуклю

жих плагиатах, которые только и могут быть порождены влия

нием скандинавского театра.

Вторник, 31 января.

Сегодня написал в «Эко де Пари», что отказываюсь от статьи

в ответ Бауэру. Не знаю почему, но в последние дни я не в

состоянии работать, полемизировать; недовольный статьей, я

бросил ее в огонь.

И все же в этом черновом наброске были справедливые

слова. Бауэр совершенно прав, говоря, что французский театр

почерпнул вдохновение из греческой трагедии, латинской коме

дии, испанских пьес, но он пишет, что нашему театру принесли

бы пользу заимствования на Севере; я отвечал ему, что влия

ния греческие, итальянские, испанские были влиянием умов

одной семьи, идентичных мозговых извилин, латинских, а не

гиперборейских голов.

И хотя я не мог в тридцати строках предисловия вдаваться

в подробности, указывать на отличие театра Толстого от театра

Ибсена, я все же отстаивал мысль, что в русских головах и в

произведениях русской литературы есть легкий туман — сла

вянский туман, правда не такой густой, как туман скандинав

ский.

По этому поводу я привел эпизод из моего «Дневника»: *

однажды во время обеда разговор между Золя, Доде и Тургене

вым коснулся смерти; оба француза говорили о том, с какой

стойкостью и цепкостью овладевает ими эта мысль; Тургенев

же сказал: «Для меня это самая привычная мысль. Но когда

она приходит ко мне, я отстраняю ее легким движением руки».

И он добавил: «Для нашего брата славянский туман — благо...

Его достоинство в том, что он укрывает нас от логики наших

идей, от необходимости делать выводы».

Что же касается нынешнего ползанья на брюхе перед загра

ничной литературой как со стороны публики, так и со стороны

прессы, то я спрашивал у Бауэра: когда во «Власти тьмы» —

пьесе, которую я, впрочем, нахожу весьма замечательной, —

Никита, сидя на полу, хрустит костями ребенка, когда слышен

плач раздавленного младенца, — я спрашивал, пошел бы Тол

стой в своей пьесе дальше, будь он французом? И еще я спра

шивал: были бы сыграны все три акта пьесы «Фрекен Юлия» *

553

с ее грубой смелостью, если бы господин Стриндберг был фран

цузом?

И так как Бауэр вслед за мелкими журналами повторяет,

будто натуралистический театр загублен показом исключитель

ных характеров, я смиренно обращал его внимание на то, что в

литературе все образы, считающиеся шедеврами: Дон-Кихот,

Вертер, Племянник Рамо, Вальмон, маркиза де Мертей и Се

силь де Воланж из «Опасных связей» — являются характерами

исключительными, что, созданные гениальными авторами, они

через полвека находят своих комментаторов, которые делают

из характеров исключительных характеры обобщенные; нако

нец, я спрашивал Бауэра, думает ли он, что женщины Ибсена

в настоящее время рассматриваются в Норвегии как обобщен

ные типы норвежек?

А затем ему следовало бы признаться, — ему, единственному

защитнику попыток произвести революцию в театре, — что все,

что дозволено иностранцам, не дозволено нам, что критика за

прещает нам создавать театр возвышенный, литературный, фи

лософский, оригинальный, который превосходит интеллект и

вкусы какого-нибудь Сарсе, превосходит театр, замкнувшийся в

перипетиях жизни современной буржуазной семьи, — кончен

ного, избитого, исчерпанного сюжета.

Среда, 1 февраля.

Характерно безразличие страны перед доказательством того,

что все ее правители — или воры, или соучастники воровства.

Нет, во Франции больше не существует возмущения!

Четверг, 16 февраля.

Беседуя о пуантилизме Писсарро и других художников,

Каррьер сказал мне: «Это живопись для стрельбы... Живопись,

которую нужно смотреть с расстояния пятидесяти ша

гов!» <...>

Вечером, касаясь «Трофеев» Эредиа, Доде говорил: «У всех

нас идея влечет за собой слово, а у Эредиа, — из слова рож

дается идея». Об этом можно было бы сделать любопытную

статью. <...>

Воскресенье, 19 февраля.

< . . . > Сегодня вечером я негодовал, что во Франции совсем

не видно возмущения против грязных действий правительства,

и Доде — быть может, он прав — сказал мне: «Это потому, что

554

сейчас каждый человек — солдат, покорный, дисциплинирован

ный, порабощенный, а над остатками его разума висит угроза

полицейского участка».

Четверг, 23 февраля.

Малларме, у которого Альфонс, Доде спросил со всеми пред

осторожностями, не стремится ли он в настоящее время сделать

свои стихи более темными, более запутанными, чем все его

первые произведения, отвечал ему своим чуть ласкающим, по

рою, как кто-то сказал, бемолизирующим иронией голосом и

после многих неясных фраз, вроде того, что «одной белой крас

кой не пишут», завершил свои туманные разглагольствования

признанием, что теперь он рассматривает стихотворение как

тайну, ключ к которой должен подобрать сам читатель.

Потом заговаривают о Вилье де Лиль-Адане, которым Мал

ларме немного преувеличенно восхищается, и отмечают, что

Катюль Мендес играл при нем роль Мефистофеля; за несколько

дней до смерти он сказал: «Я умираю от Катюля Мендеса!»

Четверг, 2 марта.

Больше месяца Тудуз кружится вокруг меня, чтоб завер

бовать в «Общество романистов», создаваемое этим милым

мальчиком, отчасти и ради собственной выгоды. Я притворился

человеком, который не говорит ни «да», ни «нет». В ответ на

прямой вопрос, войду ли я в число членов общества, а также в

ответ на любезную нескромность Доде, открывшего мне, что я

должен быть избран президентом, я ответил Тудузу решитель

ным, даже грубым отказом, заявив, что я личность, живущая

вне всяких рамок, и не так устроен, чтобы состоять членом

какого-либо общества. Сегодня пришел Доде и застал меня со

всем разболевшимся, в кровати; он рассказал, что Тудуз раз

досадован моим отказом, раздосадован тем более, что и Доде

отказался вступить в общество, если там не будет меня. Мне

кажется, Доде сожалеет, что не вошел в общество, и вместе с

тем по-дружески нежно сожалеет, что и я не буду состоять в

нем. И, право, едва он ушел, как я тут же послал Тудузу

записку, что беру свой отказ обратно, — могу сказать по совести,

я сделал это, только чтобы доставить удовольствие другу.

Воскресенье, 5 марта.

<...> Сегодня вечером получил от Тудуза сообщение, что

я избран президентом «Общества романистов» шестьюдесятью

девятью голосами из семидесяти. Уж не подделал ли, не фаль-

555

сифицировал ли, не подкрапил ли выборы наш Тудуз? Это я-то

получил шестьдесят девять голосов из семидесяти, я, которого

так ненавидят собратья по перу, — где уж там! <...>

Понедельник, 6 марта.

Ах, мои сверстники, они умирают, один за другим! Вчера,

пока Эредиа рассказывал мне о своей последней встрече с

Тэном, а фиакр ожидал у двери, чтоб отвезти его туда, — Тэн

умирал.

Среда, 8 марта.

Вчера, в ту самую минуту, когда я поверил, что с болезнью

покончено и начинается выздоровление, — еще один приступ,

а сегодня утром — желтуха!

Я решительно убежден, что если бы такие люди, как Доде

или я, люди, получившие от бога дар романиста, пишущего с

натуры, были бы врачами, они бы отличались от врачей, леча