что передо мной дешевое чтиво для широкой публики, потому

что Бальзак не был ни стилистом, ни тем, кого принято назы

вать мастером в литературе. < . . . >

Вторник, 24 января.

<...> Нет, у Гаварни в его подписях к карикатурам мы не

найдем ни жестокости, ни бессердечия; скептические изрече

ния Вирелока смягчаются добродушной и вместе с тем бла

городной философией. Да, творения Гаварни заставляют нас

внутренне улыбаться, от них не стынет кровь в жилах, не

пробегают мурашки по спине, как от кладбищенского юмора

Форена... Право, слишком много, слишком много злобы пако-

34 Э. и Ж. де Гонкур, т. 2

529

пилось ныне в этом мире — в писателях, в молодежи, в полити

ческих деятелях, и о чем же другом говорит наш век, как не

о закате целого общества?

Де Бонньер будто бы признался Доде, что статья, которую

он напечатал против меня в «Фигаро», вызвана тем, что, как

ему передали, я назвал его жену дурой набитой. Да, уж что-

что, а этих слов я отрицать не могу!

Четверг, 28 января.

Сегодня утром, разыскивая в «Эко де Пари» объявление о

пьесе «Долой прогресс!», нежданно-негаданно натыкаюсь на

объявление о пятнадцати представлениях в Одеоне «Жермини

Ласерте». А в полдень получаю письмо от одного испанского

издателя, который хочет купить у меня право на перевод

«Женщины в XVIII веке». Эта лавина счастливых событий (по

завчера, вдобавок, моя пьеса принята в театре Жимназ), пугает

меня. Боюсь, как бы вдруг не грянул гром! <...>

Воскресенье, 14 февраля.

Сейчас все литераторы, самые различные по характеру та

ланта, утверждают, что ведут свою родословную от Флобера...

Ах, будь он жив, как бы они скрывали это так называемое род

ство! < . . . >

Понедельник, 22 февраля.

<...> Вчера получил письмо из Иокогамы. Некий француз

поздравляет меня с выходом «Утамаро» и далее пишет: «Ко

гда мне было пятнадцать лет, я прочел «Сестру Филомену» и

решил стать врачом. Впоследствии я прочитал «Дом худож

ника» и уехал в Японию. Короче говоря, подобно звезде, кото

рая, сама того не зная, указывает путь моряку, Вы оказали

решающее влияние на всю мою жизнь... И, как говорили в ста

ринных пьесах, «я предан Вам душой и телом!». Он добавляет,

что знает японский язык и полностью отдает себя в мое распо

ряжение *. <...>

Вторник, 1 марта.

<...> Вечером, когда у меня было отвратительное настрое

ние, — записка от Доде, в которой сообщается, что несколько

минут назад от него ушел Порель и что через два дня начнут

репетировать «Жермини Ласерте»... Неужели рухнет и эта на

дежда?

530

Пятница, 18 марта.

Сегодня, в тот час, когда день незаметно переходит в вечер,

я не стал зажигать лампу; и в печальных сумерках, беспрепят

ственно заполнивших мой рабочий кабинет, мысль моя обрати

лась к прошлому, к навсегда ушедшим дорогим существам;

мало-помалу в свете почти угасшего камина передо мной воз

ник образ отца, которого я лишился двенадцати лет, возник

точно призрачно-смутное, бледно-зыбкое отражение в зеркале

пастели, висящей у вас за спиной.

И перед затуманенным взором моей памяти всплыла высо

кая фигура, худощавое лицо с большим тонким носом и узкими

висячими бакенбардами, живые темные глаза, искрящиеся

умом, — черносливины господина Гонкура, как их называли

у нас; низко подстриженные волосы, словно колосья, прикры

вающие семь борозд — напоминание о семи сабельных ударах,

полученных молодым лейтенантом в бою под Порденоном *.

Усталое, нервное, но все еще молодое лицо; в его чертах скво

зит та же мужественная энергия, что и на воинственных физио

номиях, которые запечатлела резкими мазками на негрунто-

ванном холсте кисть художника Гро.

Я снова вижу, как, проглядев газеты, он выходит из старой

читальни, той, что и сейчас еще существует в проезде Оперы,

и своим четким военным шагом часами прогуливается по Италь

янскому бульвару, от улицы Друо до улицы Лаффит, в обще

стве двух-трех таких же статных ветеранов, с ленточками По

четного легиона в петлицах длинных наполеоновских сюртуков;

как через каждые двадцать шагов они останавливаются посреди

тротуара и оживленно беседуют, подкрепляя свои слова разма

шистыми жестами кавалерийского офицера, ведущего за со

бой эскадрон.

Я снова вижу его в салоне барышень де Вильдей, дочерей

министра Людовика XVI, старых родственниц моей матери, в

этом огромном холодном зале с простою гладкой панелью вдоль

стен, с редкостной мебелью, одетой в чехлы (на спинке какого-

нибудь стула непременно висел забытый ридикюль одной из

сестер), с жалкими увядшими цветами в прямоугольных жар

диньерках с дюнкерками, хранящими предметы легитимистско

го искусства. Я вижу его в этом салоне, так похожем на салон

герцогини Ангулемской: он стоит, прислонившись к камину, и

вдруг, прищурив свои озорные черные глаза, в которых светится

ирония, нарушает вековую скуку торжественного зала таким

словцом, что высохшие скелеты старых барышень, облеченные

34*

531

в платья цвета мертвых листьев и кака дофина, трясутся от

смеха.

Я вижу его в Бреваннах, в департаменте Верхняя Марна,

там, где протекало каждое лето моего детства: июльским или

августовским солнечным утром он широко шагает по полям, а я

едва поспеваю за ним своими маленькими ножками; он шагает,

помахивая тычиной, вырванной в каком-то винограднике, и ве

дет меня напиться к «Источнику любви» — ручейку, который

вьется среди лугов, усеянных маргаритками, и несет водолюбам

чудесную ключевую воду, по мнению моего отца, ни в чем не

уступающую acqua felice 1 римских источников.

Иногда вместо тычины с ним ружье, небрежно закинутое на

плечо, но ни собаки, ни ягдташа; я вижу, как он вдруг прице

ливается во что-то неразличимое для моих близоруких глаз —

заяц падает как подкошенный, и отец дает мне его нести.

А еще я вижу его в Бреваннах, во время сбора фруктов:

из чердачного окна он бомбардирует яблоками мальчишек, сбе

жавшихся со всей деревни в наш двор; он всех их окрестил

смешными прозвищами, они мечутся, толкаются, дерутся из-за

летящих в них «снарядов», и эта потешная война в миниатюре

забавляет отца, видимо напоминая ему былое.

И еще я вижу его... нет, напрасно я напрягаю память, я не

в силах припомнить, каким он был в тот день... Я вижу только

простыню и руку на ней, безжизненную, невероятно исхудав

шую руку, которую мне велели поцеловать. А потом, когда я

вернулся к себе, в пансион Губо, — сон, похожий на кошмар:

с такой ясностью, что трудно было понять, сон это или явь, мне

привиделась моя тетушка г-жа де Курмон, умная женщина, с

которой впоследствии я списал госпожу Жервезе, женщина,

с малых лет привившая мне любовь к изящному, и она сказала:

«Эдмон, твой отец не протянет и трех дней».

Это было в ночь на воскресенье, а во вторник вечером за

мной приехали, чтобы отвезти на похороны отца.

Мама... ее мне легче вспомнить, потому что на камине стоит

ее миниатюра, относящаяся к 1829 году, году ее замужества;

этот портрет я и держу сейчас в руках.

Открытое лицо, небесно-голубые глаза, очень маленький и

серьезный рот, завитые спиралью локоны русых волос, на шее

тройная нитка жемчуга, платье из белой кисеи в блестящую