приходят к выводу, что только при узком круге публики, в

столицах малых государств можно вкушать прелести изыскан

ной литературы, и в подтверждение ссылаются на неболь

шие города Древней Греции и на итальянские княжества Воз

рождения; все единодушны в том, что огромные перенаселен

ные города, как Париж, столицы с их несметными зрителями,

создают, как правило, чудовищный успех лишь грубым и низ

менным произведениям, вроде «Посрамленного Роже» или «Раз

носчицы хлеба» *. <...>

Понедельник, 11 февраля.

Эти огромные, желтые, наполовину разлезшиеся афиши, из

вещающие о «Жермини Ласерте», которые еще попадаются мне

на улицах, — печальны, как вещи, напоминающие вам об усоп

шей.

Вторник, 12 марта.

Эйфелева башня наводит меня на мысль, что в сооружениях

из железа нет ничего человеческого, вернее — ничего от старого

человечества, ибо для возведения своих жилищ оно пользова

лось лишь камнем и деревом. Кроме того, в железных строениях

плоские части всегда отвратительны. Для взора человека, воспи

танного на старой культуре, нет ничего безобразнее, чем первая

площадка Эйфелевой башни с рядом двойных кабинок: желез

ное сооружение терпимо только в своих ажурных частях, похо

жих на решетку из веревок. < . . . >

Четверг, 14 марта.

В самом деле, забавный и странный режиссер — этот Ан¬

туан с его свистком, как у старшего мастера, и чертыханием,

вырывающимся из его осипшей глотки с таким хрипом, словно

он уже надорвал себе бронхи. Он чувствует толпу и уймой

хитроумных находок воспроизводит ее шумную жизнь на узком

пространстве театральных подмостков.

Сегодня у него в одном эпизоде, изображающем события Ре

волюции, возгласы народа * за кулисами повторялись в трех

различных точках театра, неравно удаленных от сцены, чем до

стигалось ощущение глубины. Антуан разбил актеров на сцене

на отдельные группы, ведущие свои особые разговоры; затем,

463

внезапно брошенной на пол скамейкой обозначив выстрел, кото

рым комендант Вердена кончает с собой, он заставил всю толпу

в едином движении повернуть головы к двери коменданта. Это

был сильный эффект, и ему еще способствовало удачное осве

щение кинкетом справа, так что туловища статистов оставались

в тени и резко выделялись в полосе света только лица, выгля

девшие мертвенно-бледными, как физиономии на заднем плане

литографий Гойи, изображающих бой быков.

Сегодня было восемьдесят статистов, но Антуан хочет, чтобы

на премьере их было двести. Что за сброд продавцов порногра

фических открыток, сутенеров, владельцев подозрительных лав

чонок, — с рожами наглыми и одновременно смышлеными! «По-

глядите-ка на этого типа, в штанах, будто сшитых на слона, —

сказал Мевисто, — не хотелось бы мне встретить его ночью!..»

Антуан же словно наслаждался, разглядывая их с полным одо

брением, и наконец произнес: «Пожалуй, нужно их спросить,

не хочет ли кто-нибудь дебютировать в настоящей роли. На

верно, из них можно извлечь больше, чем из тех, кто учился

играть на сцене». Затем он повернулся к группе актрис и сказал

им: «Сударыни, поберегите драгоценности и деньги, что у вас

в карманах! Здесь, видите ли, добрая сотня грабителей, а ваша

костюмерша, мне кажется, бывшая каторжница. Я ни за что

не отвечаю».

Воскресенье, 24 марта.

<...> В какой-то газете я прочитал, что жизнь моя проте

кает в кругу моих поклонников. Не широк этот круг, надо ска

зать, — ибо ни один литератор на свете не подвергался таким

нападкам, несправедливостям и оскорблениям, как я, — а мои

поклонники очень мало меня поддерживали! Этих своих по

клонников я искал на премьере «Жермини Ласерте», когда зри

тели не позволяли назвать мое имя, на премьере «Отечества в

опасности», пьесы, которая воспроизводит целую историческую

эпоху, как ни одна другая пьеса французского автора, и кото

рую зрители совершенно уничтожили презрительными репли

ками, шуточками и подчеркнутым выражением скуки на лицах.

Размышляя, я сопоставил эти две премьеры, — по общему мне

нию, совершенно необычные, в высшей степени гонкуров

ские, — с премьерой «Анриетты Марешаль», когда нас, брата и

меня, готовы были просто растерзать. Ах, если и существует

преклонение перед нами, то, повторяю, оно дает себя знать лишь

в узком кругу, а не высказывается громогласно. <...>

464

Вторник, 26 марта.

< . . . > Сегодня вечером Доде сетовал, что статья Рони, в

«Ревю Эндепандант», заключила нас в тюрьму, и выразил на

дежду, что тот будет нас навещать и передавать что-нибудь

через решетку. И он стал высмеивать все эти формулы, заго

няющие вас в клетку с надписью, определяющей вашу породу,

как в зоологическом саду, ибо есть такие натуралисты, как

Флобер, создавший «Искушение святого Антония», и такие,

как Гонкуры, написавшие «Госпожу Жервезе», каковая, по мне

нию Доде, могла бы сойти за самый спиритуалистический из

современных романов, если б на обложке не стояло имя ее ав

торов.

И я сказал Доде: «Вот как бы я ответил Рони: «Очень может

быть, что литературное движение, нареченное натурализмом,

идет к своему концу. Оно существует уже почти пятьдесят лет,

а в наше время это — предельный срок, так что, несомненно,

оно уступит место движению более идеалистическому... Но

для этого нужны мыслящие люди, создатели новых систем в

искусстве; а ныне — заявляю это с уверенностью — существуют

искусные стилисты, отличные знатоки различных писатель

ских приемов... но совсем нет деятелей, способных положить

начало грядущему движению».

Среда, 27 марта.

Вчера купил стенные часы с китайцем, держащим солнеч

ный зонтик, и горчичницу саксонского фарфора в оправе из

позолоченного серебра, глядя на которую я подумал — как

это у обедающих в «Английской кофейне» или в «Золотом

доме» не отбивают аппетит тамошние безобразные горчичницы.

Наконец моя таинственная незнакомка, многие месяцы

подписывавшая письма именем «Рене», проникла ко мне.

Это — бедная девушка с лошадиным лицом, с длинными зу

бами, в жалком старушечьем платье, — женщина с внешностью

работницы, страдающей от житейских невзгод. Она заговорила

со мной, вся дрожа и волнуясь... Перед этим мне показали неле

пое письмо Поплена по поводу моего визита к нему и к прин

цессе, и, под влиянием гнева и раздражения, я плохо принял

бедную девушку, которая с мольбой спросила меня под конец,

можно ли ей еще писать мне, и услыхала в ответ: «Как вам

угодно!»

Когда она ушла, меня замучили угрызения совести; ведь

если б она была хороша собой, благовоспитанна, изящно одета

и принадлежала к другому общественному слою, я принял бы

30

Э. и Ж. де Гонкур, т. 2

465

ее не так равнодушно, высокомерно и сурово, — и я бранил себя,

думая о том, как трогательно это чуть ли не религиозное по

клонение моему литературному творчеству, без примеси какого-

либо земного чувства к самому литератору, это религиозное по

клонение женщины, вышедшей из народа, необразованной, но

влюбленной в литературу. <...>

Четверг, 28 марта.

<...> Доде признается нам, что в 1875 году, ввиду своих

ничтожных литературных заработков, он был близок к тому,

чтобы, при содействии брата, поступить на службу в контору

или библиотеку и променять на доход в три тысячи франков те

сто пятьдесят тысяч, которые он зарабатывает теперь!