ставляет собою истинно изящное, истинно художественное тво
рение двух утонченных, одаренных фантазией умов.
Я очень доволен, что подсказал им мысль — вопреки мнению
Золя — придерживаться романа, не вводить в пьесу любовь и
показать Томпкинс * лишь причудливым силуэтом: я думаю,
что именно так понятый и так поданный образ Томпкинс сде
лает пьесу оригинальной.
После чтения Метенье сказал: «Хотите, я вам открою, как
родилась пьеса? Однажды вечером, когда мы говорили о театре,
459
Антуан сказал мне: «Почему бы вам не написать пьесу по
«Братьям Земганно»? Вышла бы прелюбопытная пьеса!» Ночью,
вернувшись домой, я залпом прочел роман, а утром написал
Алексису письмо, в котором предложил ему быть моим соавто
ром и просить у вас разрешения сделать пьесу по вашему ро
ману. Спустя несколько дней он принес мне ваше письмо из
Шанрозе, и мы тотчас же принялись за работу».
Воскресенье, 13 января.
Сегодня вечером Порель зашел в мою ложу, где со мною
были Доде и его жена, пожелавшая еще раз увидеть пьесу. Он
сказал нам, что сейчас происходят вещи, о которых мы и не по
дозреваем: когда-нибудь он нам подробно о них расскажет.
Однако он тут же сообщил нам следующее: в субботу, всего
только в субботу, он получил телеграмму, извещавшую его о
том, что по решению, принятому советом министров, утренний
спектакль, объявленный несколько дней назад, отменяется. Он
немедленно отправился в министерство с просьбой позволить
ему приписать к объявлению об отмене спектакля слова: Со
гласно приказу. Но министерство не имело мужества сознаться
в принятом им по требованию Карно решении и запретило По-
релю написать: Согласно приказу.
И вот неоспоримое доказательство враждебного отношения
Карно к пьесе. Придя во Французскую Комедию на премьеру
«Генриха III» * как бы в виде протеста против пьесы, идущей в
Одеоне, он велел позвать к себе в ложу директора Академии
изящных искусств и в присутствии всех сказал, что позорно
было допустить появление «Жермини Ласерте» на сцене.
Порель на этой неделе снова просил разрешения на утренние
спектакли «Жермини», но Локруа отказал и просил не настаи
вать: ведь Порель, конечно, знает, какие он, Локруа, имел не
приятности из-за этой пьесы.
Вместе с тем достоверно известно, что министерство отпра
вило своих чиновников на «Жермини» понаблюдать за зритель
ным залом и выяснить, благоприятствует ли умонастроение
публики запрещению пьесы.
Вторник, 22 января.
<...> Мы беседуем с Золя о нашей жизни, целиком отдан
ной литературе, как этого не делал еще никто и никогда,
ни в какую эпоху, и мы приходим к выводу, что были подлин
ными мучениками литературы, а быть может, просто вьючными
460
скотами. Золя мне признается, что в этом году, на пороге своего
пятидесятилетия, он испытывает новый прилив сил, влечение
к земным радостям; внезапно прервав себя, он говорит: «Моей
жены нет здесь... Ну, так вот: всякий раз, как я встречаю мо
лодую девушку — вроде той, что идет мимо, — я говорю себе:
«Разве это не лучше книги?»
Среда, 23 января.
Какова недобросовестность этого Сеара! Я вспоминаю его
доводы в доказательство того, что моя пьеса — не пьеса нового
типа *. А сегодня мне попалась на глаза его статья в «Сьекль»,
предшествовавшая представлению «Жермини Ласерте», где он
говорит, что я учинил разнос Сент-Беву, потому что тот не на
писал о «Госпоже Жервезе». Неправда! Почти все мои на
смешки и критические высказывания, даже самые злые, — как
в опубликованных записях «Дневника», так и в тех, что еще
находятся в рукописи, — предшествуют отказу Сент-Бева на
писать статью.
Воскресенье, 27 января.
<...> Сегодня утром Доде голосовал за Жака, а его одер
жимый сынок тотчас после обеда мчится на бульвар Сен-Ми
шель, освистывать Буланже *. Если б я голосовал — то голосо
вал бы за Буланже, хотя это значило бы голосовать за неизве
стное; но неизвестное все же было бы избавлением от настоя
щего, которое мне не нравится; что же касается будущего —
то мне уже заранее нравится все, что угодно, хоть я и не заре
каюсь, что не разонравится впоследствии... Однако, верный
своему обыкновению, я не голосовал, так же как не голосовал
никогда в жизни, ибо интересуюсь лишь литературой, а не по
литикой.
Сегодня вечером на бульварах — огромная толпа, в которой
снуют группки людей, насмешливо распевающих: «Ты спишь,
бедный Жак!» Они повторяют это всякий раз, как на газетных
транспарантах появляются цифры, означающие, что большин
ство голосов подано за генерала Буланже.
На бульваре Итальянцев встречаю Рони; удрученный, он
бродит в этой людской массе; Рони говорит мне, что уже неделю
не находит себе места, что он не зашел ко мне сегодня, потому
что слишком взволнован, и, наконец, прерывающимся голосом
изливает мне душу, в путаных, высокопарных выражениях го
воря о самоубийстве французского народа.
А все-таки любопытна необъяснимая популярность этого
человека, не имеющего на своем счету ни одной самой малень-
461
кой победы, — популярность среди рабочих, наемных солдат,
мелкого люда предместий: ее можно объяснить только нераспо
ложением к нынешнему правительству.
Воскресенье, 3 февраля.
Пуатвен, вечно клянчащий тему для книги, явно не прояв
ляя охоты последовать моему давнему совету отправиться в
Италию, где полно тем, пригодных для мистико-живописных
фраз, спрашивает меня, за какой бы ему взяться сюжет.
На этот раз я ему советую остаться в Париже, изучить го
род, квартал за кварталом, а затем, ничего не говоря о его оби
тателях, сделать психологическое описание стен, и тогда — дер
жись Готье! <...>
Доде сетует, что в литературе у него всегда две точки зрения
на каждый предмет, и этот поединок идей в его голове затруд
няет ему работу, а колебания заводят его в тупик. Он называет
это диплопией и рассказывает, что перед первым сильным при
ступом он очень смеялся, видя на дороге два межевых столба,
два водоема — вместо одного; он думает, что двойное зрение,
возникшее у него тогда, и породило ту двойственность мышле
ния, которая его мучит.
Сегодня вечером он читал мне один акт из своей пьесы
«Борьба за жизнь» *. Это — пьеса возвышенно-философская,
очень искусно выкроенная из материала современной жизни.
В ней есть сцена в туалетной комнате, переносящая в театр
узколичную жизнь, — этого еще не делал никто из нынешних
драматургов.
Среда, 6 февраля.
< . . . > Вслед за поколением романтиков, которые все до од
ного были актеришками, комедиантами в личной жизни, при
шло поколение простых, естественных людей, то есть наше по
коление, а теперь в лице декадентов возрождается поколение
позеров, бьющих на внешний эффект и изумляющих обыва
телей. <...>
Суббота, 9 февраля.
На обеде у Доде — разговор о театре Шекспира, об этом
столь возвышенно-философском театре, и, главным образом,
о двух его пьесах — «Макбете» и «Гамлете», в которых дейст
вуют поистине эсхиловские герои, совершенно исчезнувшие из
462
опустившегося до пошлой заурядности современного театра, где
личности так мало самобытны, так мещански ничтожны. Все
горячо говорят о театре Шекспира, источнике духовных наслаж
дений Веймарских вечеров, о Гете и его друзьях,— после чего
