где не хватает страниц.

Одаренный художник мог бы изобразить эту маленькую ми

ловидную женщину, как современную аллегорию Порочного

любопытства.

Вслед за женой взялся за меня муж. Этот малый, с мелоч

ным, скользким, странным умом и кошачьей повадкой, похва

лив мой «Дневник», сказал — не без обиняков и околичностей, —

что мои наблюдения не содержат всей правды... а если это и

правда, то ей все же недостает синтеза. Он, видите ли, хотел

бы, чтобы живость и эксцентричность бесед, приведенных в

«Дневнике», сглаживалась последующими примечаниями... Ну

нет, с таким складом ума никогда не написать книгу, где чув

ствовалась бы живая жизнь! Я ответил, что, как художник, я

воспроизвожу не общую правду, а правду мгновения... и что

434

порой я приближаюсь к этой общей правде, но лишь тогда,

когда длительные отношения с каким-либо человеком позво

ляют мне связать воедино разрозненные частицы правды мгно

вения. То, чего хочет от меня в простоте душевной де Боннь-

ер, — это чтобы мои книги сочетали в себе достоинства дневни

ков, написанных задним числом, с достоинствами стенографиче

ской записи и моментальной фотографии: то есть, чтобы соче

талось несочетаемое. Да и потом, кто же, начиная с сотворе

ния мира, сказал эту обобщенную правду о каком-либо живом

существе?

Воскресенье, 25 декабря.

Сегодня Гюисманс рассказал мне о такой черте характера

Бурже. Приходит к нему как-то Визев а с просьбой сделать

что-нибудь для Лафорга, который находится в крайней нужде

и умирает от чахотки.

«Да, Лафорг действительно был моим задушевным дру

гом... Погодите-ка, я подумаю, что можно для него сделать...»

А через несколько дней Лафорг получил от своего бывшего за

душевного друга четыре бутылки бордо.

Меня разбирает смех, когда я читаю статьи с нападками на

мой Чердак, благодаря которому я будто бы пользуюсь влия

нием, за отсутствием таланта. Напротив, Чердак на пользу

лишь тем людям, которые ко мне ходят, а отнюдь не мне са

мому! Так, три четверти завсегдатаев Чердака поначалу не

испытывали особого уважения, — и совершенно несправед

ливо, — к литературным трудам Доде, выказывая весьма глубо

кое — к моим собственным. И вот, с тех пор как они туда ходят,

они покорены умом, любезным обхождением и неотразимым

обаянием Доде, и сейчас стали гораздо большими поклонни

ками Доде, нежели Гонкура.

Но, благодарение богу, я — человек нерасчетливый в устрой

стве своих дел, а к тому же в достаточной мере люблю Доде,

чтобы ничуть ему не завидовать. <...>.

Четверг, 29 декабря.

< . . . > После обеда я беседовал с Роденом. Он рассказывал

о своей жизни, посвященной тяжкому труду: встает он в семь

утра, в восемь уже в мастерской, и работа его, прерываемая

лишь завтраком, длится дотемна, — работает он стоя на ногах

или примостившись на стремянке, и к вечеру бывает так разбит

усталостью, что, почитав с часок, должен лечь в постель.

28*

435

Он рассказал мне, что делает для одного любителя иллюст

рации к лирике Бодлера *, в глубины которой хотел бы погру

зиться, но не может, ибо слишком мало получает за свою ра

боту — всего две тысячи франков — и лишен возможности

посвятить ей достаточно времени. К тому же об этой книге

вряд ли кто будет знать, — ей суждено оставаться под спудом,

в кабинете упомянутого любителя, и он не чувствует того подъ

ема и увлечения, которые появляются у художника, если ил

люстрации делаются по заказу издателя. А когда я намекнул

о своем желании иметь когда-нибудь его иллюстрации к «Ноч

ной Венеции», он дал мне понять, что его дело — обнаженная

натура, а не драпировки.

Потом он заговорил со мной о медальоне с портретом моего

брата, который он задумал, и спросил, похож ли я на Жюля:

ему хотелось бы начать с моего портрета, а после этого уже

легче будет делать портрет брата. И все время, пока он гово

рил, я чувствовал, что он меня наблюдает, изучает, мысленно

рисует, лепит, гравирует.

Затем он долго и пространно рассуждал по поводу бюста

Виктора Гюго, который не хотел позировать ему, но позволил

посещать себя сколько угодно; и он сделал множество наброс

ков, — чуть ли не шестьдесят, — показывающих великого поэта

справа, слева, с птичьего полета, но почти всегда в ракурсе, в

позе раздумья или за чтением, — а лепить бюст пришлось уже

по этим наброскам. Он очень забавно рассказывал о баталиях,

которые разыгрывались, когда он хотел изобразить Гюго таким,

каким его видел; о том, какое сопротивление со стороны семьи

Гюго ему нужно было преодолеть, чтобы получить право отойти

от привычного уже ей, условного, идеального образа вдохновен

ного писателя с трехэтажным лбом и т. д. и т. п., — словом,

передать в слепке подлинное его лицо, а не то, которое было

придумано литературой.

Гюстав Жеффруа, ужинавший в сочельник у Роллина, рас

сказывал, что местный священник, который угостил их наутро

завтраком, — совсем особенный священник: если ему случалось

высказываться с некоторой резкостью, с философской смело

стью, то начинал он свою речь так: «Если бы я был мужчи

ной...» Поистине умное и оригинальное начало речи для свя

щенника.

Суббота, 31 декабря.

Весь вечер работал над сценой в Венсенском лесу для пьесы

«Жермини Ласерте».

ГОД 1888

Среда, 4 января.

У меня есть все основания полагать, что «Дневник Гонку

ров» даст потомство. Сегодня вечером, у принцессы, Жоливе

сказал мне, что один его друг, следуя моему примеру, пишет

дневник, и, пробормотав: «Ну да, какой-нибудь пейзаж, анек

дот, размышление — все вместе создает забавное целое...» —

добавил: «Да и меня самого разбирает желание усесться за

дневник» *.

Понедельник, 9 января.

Провел весь день, следя за тем, как сажали четыре десятка

пионов, присланных из Японии Хаяси, поручившим передать

мне, что это самые замечательные и редкие сорта.

В предисловии к своему новому роману Мопассан, ополчив

шись против артистического стиля, целит в меня, хотя и не

называет моего имени *. Уже в связи с подпиской на памятник

Флоберу и со статьей в «Жиль Бласе» * я заметил, что искрен

ность Мопассана оставляет желать много лучшего. Сегодня же

я одновременно познакомился и с упомянутым выпадом против

меня в печати, и с пришедшим по почте письмом, в котором он

свидетельствует мне свое восхищение и привязанность. Таким

образом, этот нормандец сам вынуждает меня думать, что нор

мандской хитрости ему не занимать стать. Впрочем, Золя и

раньше говорил мне о нем, что это король лгунов... < . . . >

Четверг, 19 января.

Сам не знаю, как коснулись сегодня мои руки туалетного

зеркальца моей матери, как сдвинули его крышку; зеркальце

приоткрылось, и, глядя на его словно потускневший, нездешний

437

свет, я представил себе изысканную фантастическую новеллу о

впечатлительном человеке, которому при определенном душев

ном состоянии может на миг почудиться, будто в зеркале,

выплывшем из мрака, он вновь находит отражение любимого

лица, запечатленное там, в глубине, навек. <...>

Суббота, 21 января.

Сегодня утром, вместе с Доде, ко мне пришел на завтрак

Порель, и я прочел ему первую половину пьесы до завтрака,

а вторую — после.

Первая половина пьесы, казалось мне, была выслушана

с одобрением, но в глубине души я все же опасался, что это

только видимость одобрения — чтобы не омрачать завтрака, и я