ков, неспособном к углубленной психологии. Я показал Вашим

друзьям полученное в ответ на мою жалобу письмо Гайда, в ко

тором он утверждает, что моим именем заменено в статье не

определенное слово «люди», и заменено по вине Блаве, посчи

тавшего, что мое имя придаст статье больший интерес в гла

зах читателей.

А недавно, в связи со статьей Пяти, появившейся в «Фига

ро», — статьей, о которой, клянусь честью, я не имел понятия,

статьей, появившейся в момент, когда я был настолько болен,

что в этот самый день находился у Потена и спрашивал его, не

заболел ли я смертельной желудочной болезнью, — Вы в свой

ответ интервьюеру из «Жиля Бласа» вставили фразу, означаю

щую вот что: «Хотя есть все основания предполагать, что вдох

новители дела — это Доде и Гонкур...» — фразу, явное веро

ломство которой заставило всех знакомых Доде и моих спра

шивать нас при встрече: «Видели вы обвинение, предъявлен

ное вам Золя?» — наконец, фразу, вызвавшую свирепые выпа

ды в газетах против меня лично и обвинения в том, что я самым

подлым образом завидую Вашим деньгам... Ну не глупо ли?

Разве я завидую Доде, а он зарабатывает ничуть не меньше

денег, чем Вы?

Что же до выражения ваши приближенные, то самый «при

ближенный» из всех — это Жеффруа, который взял Вашу сто

рону против Пяти; а насчет других — Рони, например, — Вы

сами могли убедиться, что он отвергает всякое навязывание ли

тературных идей, от кого бы они ни исходили, будь то я или

Вы, все равно.

Да, любезный Золя, все это вызвало во мне чувство глубо

кой печали и даже некоторого возмущения и, как мне ни жаль,

я ничего не могу поделать — то, что происходит в моем сердце,

отражается на моем лице и чувствуется в моем рукопожатии».

Вторник, 18 октября.

Вот что я ощутил при чтении «Первой любовницы» Катюля

Мендеса: * любая книга, если она реальностью или кажущейся

реальностью материала не создает впечатления, что все опи-

431

санное в ней произошло в действительности, — словом, любая

книга, в которой я чувствую вымысел автора, не интересует

меня, каковы бы ни были достоинства этого автора.

Вторник, 25 октября.

<...> Поразительно! Таких отзывов в печати по своему

адресу я никогда не видел... даже Дельпи говорит о брате и

обо мне как о великих писателях!

Отдельные фразы для предисловия ко второму тому «Дне

вника Гонкуров», которые я, к счастью, не дописал, — фразы-

эмбрионы, набросанные на клочках бумаги, найденных мною

сегодня: «О эта Правда! Правда, говорю я? Какое там! Даже

одну миллионную долю правды — и то нелегко высказать, а как

дорого заставляют вас за нее платить! И все-таки я люблю ее,

эту самую правду, и стараюсь говорить ее, насколько можно

себе позволить при жизни, — пусть это будет крупинка, пусть

гомеопатическая доза правды... О да, если будет нужно, то за

правду, какая она ни будь, я умру, как иные умирают за ро

дину... И потом, неужели наши знаменитости, наши академики,

члены Института всерьез воображают, будто на них, ничем не

связанных с человечеством, потомки будут взирать, как на

неких домашних божков? Полноте! Вся эта ложь, все это лице

мерие когда-нибудь, рано или поздно, будут разоблачены...»

1 ноября.

Вчера в «Эко де Пари» появилась статья Лепелетье, кото

рая служит ответом на наш выпад против богемы в связи со

смертью Мюрже, постановкой на сцене «Анриетты Марешаль»

и т. д. В этой статье он утверждает, что люди, не жившие

жизнью богемы, не знавшие борьбы за пятифранковую монету,

не способны описать человека и события своего времени, и что

только люди, не имеющие ни гроша, могут быть художниками

современности; но, к несчастью, им служит в этом помехой по

требность в хлебе насущном, принуждающая их заниматься

журналистикой. Так что же тогда делать?

Наконец, наши заметки — только бредни! Да, все это бред

ни — даже стенографические записи разговоров на обедах

Маньи... Право, парижские газетчики дошли до того, что хотят

заставить публику проглотить их собственные бредни, глупей

шие из всех!

432

Среда, 2 ноября.

В последние дни моя простуда переходит в воспаление лег

ких, и, прогуливаясь на солнышке в саду, глядя издали, с конца

лужайки, на мой белый дом, я говорю себе, что было бы очень

жестоко, если бы я так недолго радовался его недавно освежен

ным стенам, и что я охотно пожил бы еще хотя бы год, чтобы

написать пьесу по «Жермини Ласерте» * и опубликовать тре

тий том моего «Дневника».

Старик Ларусс, краснодеревщик, — он был бы так хорош в

каком-нибудь романе Жорж Санд, — говоря о том, как трудно

раздобыть дерево, которое не коробилось бы, сказал, что де

рево всегда остается живым и что приходится долго и сильно

прогревать его, чтобы уничтожить соки, упорно сохраняющие

жизнь в его мертвой с виду плоти.

Он рассказал об одном своем друге: этот простой кузнец,

ставший мастером художественных изделий из железа, в на

стоящее время изготовляет камин кованого железа, который

воздушностью рисунка, пластичностью и ветвистостью напо

минает розовый куст. Знаете, как этот человек, ковавший лоша

диные подковы, стал художником? Он горячо любил свою мать

и, когда она умерла, задумал выковать маленькую плакучую

иву вместо памятника на ее могилу. Замысел его удался, и

вслед за плакучей ивой он выковал из железа розовую ветку —

так обнаружил себя его несравненный талант.

Четверг, 3 ноября.

Что за странное явление — способность писателя стано

виться беспомощной жертвой собственной выдумки и плакать

перед сценой, которую нерешительно, ощупью, создает его во

ображение! Вот так и я, работая сегодня над одной сценой из

«Жермини Ласерте», плакал и задыхался от неукротимого

кашля.

Пятница, 4 ноября.

Судя по количеству газетных статей о моей книге, она дол

жна очень занимать парижан, должна быть постоянной темой

разговоров в гостиных!.. Как досадно, что я заточен в моей ком

нате, куда не долетает этот поднятый ею шум!

28

Э. и Ж. де Гонкур, т. 2

433

Четверг, 1 декабря.

В конце концов, ирония нашего времени больше всего про

является в событиях политического характера. Разве мы не

знаем, что президента республики выставили из Елисейского

дворца за растраты, произведенные его зятем, — президента, ко

торого, возможно, заменил бы другой, если бы не растраты,

произведенные родным его братом? * А пока найдется поря

дочный человек, Францией правит председатель совета мини

стров, которого Рошфор объявил закоренелым вором!

Понедельник, 5 декабря.

С избранием Сади Карно * начинается тирания улицы, та

тирания, которая не потерпит больше, чтобы во главе прави

тельства стоял человек значительный, — будь то Ферри или кто

угодно другой.

Среда, 21 декабря.

Способность женщины при чтении воображать себе непри

стойности превосходит все, что только можно вообразить. Сего

дня вечером молоденькая де Бонньер, в связи с приведенным

в «Дневнике» сном о Бальзаке *, где, по нашим словам, есть

пробелы, подобные тем, какие встречаются в «Сатириконе»,

спросила меня:

— Что вы хотели сказать этим? Наверное, там было что-то

неприличное... Если бы вы знали, как я ломала себе голову, как

старалась догадаться!

— Но я ничего и не хотел сказать, кроме того, что в моем

сновидении были пропуски, пробелы, как в книге Петрония,