ства, то это, как всегда, явное пережевывание тирад и бравур

ных пассажей Шассаньоля и других. И везде — больше чем

где-либо — контрабанда. Приведу лишь один пример. В конце

«Манетты Саломон» на Кориолиса находит своего рода зри

тельное помешательство, он хочет, чтобы все его картины, все

полотна сверкали, как драгоценные камни. И что же — Клодом

у Золя, перед самоубийством, овладевает такое же безумие. Но,

черт подери, наш Золя ведь хитрец, он переделывает на свой

лад зрительное помешательство, которое стащил у меня! Он за

ставляет своего художника вписывать рубины в пупок и поло

вые органы изображенного на полотне натурщика; и этому по

мешательству, заимствованному из описания последних лет

жизни Тернера, — чисто эстетическому, безобидному помеша

тельству, не имеющему у меня никакого скрытого смысла, Золя

придает грязный, бесстыдный оттенок, и это даст ему возмож

ность продать лишних несколько тысяч экземпляров книги.

А самоубийство в конце романа — разве не похоже, что эта раз

вязка появилась от постоянного общения с Бузнахом?

По существу, Золя занимается лишь перелицовкой литера

туры, и теперь, закончив переделку «Манетты Саломон», он

собирается перекроить «Крестьян» Бальзака *.

Суббота, 10 апреля.

В четыре часа случайно зашел к Шарпантье, где застал

Золя, и заговорил с ним о его книге, с честным намерением вы

сказать ему некоторые свои соображения, разумеется со всей

деликатностью, какую принято соблюдать между собратьями по

вере.

Итак, я сказал ему, что нахожу очень тонким и изящным

описание любви Кристины, раскрывающейся во время целомуд

ренных посещений ею художника; но мне кажется, что начало

и завершение этой любви неправдоподобны... Тут он прервал

меня, говоря, что в жизни все бывает, все бывает... В ответ я

заметил, что не уверен в этом... и что нам, в особенности ему,

ставшему во главе натурализма, надлежит создавать произве-

1 Утонченное ( англ. ) .

397

дения более правдивые, менее надуманные, чем создает самый

отъявленный спиритуалист. Затем я сделал еще одно критиче

ское замечание, что, по-моему, он напрасно вывел себя одно

временно в двух обличиях, Сандоза и Клода, и снова отозвался

с похвалой о начале романа. Тут Золя сделался молчаливым,

лицо его как-то посерело, и мы расстались.

В семь часов мы снова встретились, супруги Золя и я, на

званом обеде у Доде. Сразу же по поводу выставленной Ра-

фаэлли светлой картины пастелью, с изображением его внучки,

которую я похвалил, Золя заявил, что у Рафаэлли вымученный

талант и ему не хватает искренности... Все сели за стол. Доде

крикнул мне: «Гонкур, я купил для вас сморчки у Жоре». В от

вет раздался резкий голос госпожи Золя: «О, в наши дни

сморчки не диковина, они стоят всего три франка...» Она де

лает подобные любезные замечания в течение всего обеда. Бед

ная госпожа Шарпантье весь вечер пытается ее умаслить; по

поводу поданной на стол рыбы в винном соусе, выписанной

Доде из Марселя, она хвалит госпожу Золя за ее уменье гото

вить это блюдо и получает отповедь: «Право, сударыня, вы как

будто намекаете, что я провожу всю жизнь на кухне».

Мы сидим в гостиной. Я роняю две-три фразы, и каждый

раз Золя мне противоречит; я начинаю нервничать, и вот ме

жду нами разгорается спор об уме. Для Золя ум — ничто. И во

обще ум — это не ум, а понятливость, наблюдательность... ко

роче говоря, он дает все возможные определения ума, кроме

тех, которые даются в словаре. Напрасно я пытаюсь вывести

спор из области литературы, прославить ум, одухотворяющий

беседу, воспеть ум некоторых провинциалок, не имеющих обра

зования, — Золя желает говорить только о себе и наконец вели

чественно провозглашает: «Я ставлю силу выше ума!» — и до

бавляет: «Кстати, как вы знаете, Флобер не уважал ума».

Давно уж назойливость и грубость возражений Золя вызывали

у меня желание сказать ему какую-нибудь колкость, но мне не

хотелось, чтобы она была слишком личной; поэтому в глубине

души я поблагодарил его за то, что он дал мне эту возможность,

подставив под удар Флобера, и сказал: «Да, то, что вы говорите

о Флобере, — правда... Это был человек гениальный, но начисто

лишенный ума... и бог, по великой доброте своей, сделал так,

что писатели питают полное презрение к тем качествам, коими

не обладают...»

Локруа, пришедший с мирного совещания о сельском хозяй

стве и веривший в братство семьи натуралистов, попал в самый

разгар спора и слушал нас опешив, с опущенными глазами,

398

ошеломленный едкостью речей и скрытой враждебностью, ко

торую он чувствовал между всеми собравшимися мужчинами

и женщинами. Мы были очень возбуждены, очень резки, очень

воинственны, — слишком воинственны, по-видимому, ибо во

время схватки госпожа Золя твердила почти вслух: «Если

это не прекратится — я заплачу!.. Если это не кончится, я

уйду».

Право, у этого человека, живущего в одиночестве и общаю

щегося только с лакеями его славы, начинает развиваться ма

ния величия: он не переносит ни порицания, ни замечания, ни

малейшей критики! Все злобные выходки этой супружеской

пары были, видимо, вызваны моим сегодняшним разговором у

Шарпантье и теми замечаниями, которые я позволил себе сде

лать по поводу «Творчества».

Суббота, 17 апреля.

<...> Во второй половине дня Бракмон повел меня к

скульптору Родену. Это человек с простонародными чертами

лица, мясистым носом, светлыми, часто мигающими глазами

под болезненно-красными веками, с длинной рыжеватой боро

дой и коротко остриженными, взъерошенными волосами на

круглой голове, — голове кроткого, но настойчивого упрямца, —

словом, такой, какими я представляю себе учеников Христа.

Застаю Родена в его мастерской на бульваре Вожирар —

обычной мастерской скульптора, с забрызганными гипсом сте

нами, жалкой чугунной печуркой в углу, с пронизывающей

сыростью, идущей от множества громоздких фигур из мокрой

глины, завернутых в тряпки, с целой кучей слепков голов, рук,

ног, среди которых бродят две тощие кошки, похожие на тени

фантастических грифонов. И посреди мастерской — натурщик

с обнаженным торсом, напоминающий рабочего-грузчика. Ро

ден поворачивает перед нами на подставках глину — шесть

фигур «Граждан Кале» в натуральную величину, вылеплен

ных с могучим реализмом и огромной силой негодования; здесь

такие же великолепные изгибы человеческой плоти, какие при

давал Бари телам животных. Роден показал нам также мощный

эскиз обнаженной женщины, итальянки, невысокого, но гибкого

создания, настоящей пантеры, по выражению художника, — этот

эскиз ему уже не удастся закончить, добавил он с сожалением,

потому что один из его учеников, русский художник, влюбился

в натурщицу и женился на ней. Роден — подлинный мастер

плоти, у которого в самых совершенных фигурах с самыми точ

ными пропорциями вдруг возникает какая-нибудь нарочито

399

непропорциональная деталь, — чаще всего, почти всегда таковы

ступни ног у его женщин.

Однако истинное чудо у Родена — это восковой бюст Далу,

бюст из зеленого прозрачного воска, отливающего, как нефрит.

Невозможно передать, с каким изяществом вылеплены веки и

тонкая линия носа. Бедный Роден! как ему не повезло с «Граж

данами Кале»! Банкир, через которого он должен был получить

деньги, сбежал, и скульптор не знает, будет ли оплачена его

работа. А между тем скульптура уже так близка к завершению,