Говорят, что Бьёрнсон рассказал Гюисмансу о том своеоб
разном литературном обожании, которым я будто бы пользуюсь
в Дании, Ботнии и других странах, окружающих Балтийское
море, — странах, где каждый уважающий себя человек, знако
мый с литературой, не ложится спать, не прочитав на сон гря
дущий страничку из «Актрисы» или «Шери», — в странах, где
Золя будто бы с каждым днем теряет свои позиции. < . . . >
Пятница, 22 мая.
Что за странный народ эти французы! Они больше не при¬
знают бога, не признают религии и, едва успев разбожествить
Христа, уже обожествляют Гюго и объявляют себя гюгопо-
клонниками *.
24 Э. и Ж. де Гонкур, т. 2
369
Воскресенье, 24 мая.
В ту минуту, когда, собравшись у меня, мы говорили, что
Гюго — это торжество Слова, апофеоз Глагола, вошел Золя и
четким актерским шепотом произнес: «А я уж думал, что он
нас всех переживет, ей-богу, думал!» И, сказав это, принялся
ходить взад-вперед по мастерской с таким видом, будто после
этой смерти он может вздохнуть с облегчением, и теперь ему
предстоит унаследовать сан литературного папы.
Потом он сказал, что на него Гюго не оказал никакого
влияния, и завел старую песню о том, что его учителями «были
только Тэн и...» Но сегодня он заколебался, кого назвать вто
рым, и у меня чуть не сорвалось с языка: «Знаем, знаем, Тэн
и Клод Бернар, это они подали вам мысль написать «Западню»,
ведь так?»
Понедельник, 1 июня.
Это народное гулянье мне отвратительно; я не смешался с
толпой. Мне кажется, что парижские жители, лишенные Рес
публикой празднеств, до которых они так падки, шествие кар
навального быка заменили похоронами Гюго.
Суббота, 6 июня.
Обед у любезной и утонченной госпожи Натаниель де Рот
шильд, в глубине большого сада, похожего скорей на рощу и
отделяющего нас от парижского шума, от жизни Елисейских по
лей, которая порой все же просачивается сквозь густую листву.
Из приглашенных мне знакомы: г-жа де Надайак, недавно
приехавший в Париж Ньеверкерк, с которым я не встречался
пятнадцать лет, академик Делоне, акварелист Ламбер, рисую
щий собак и кошек, Шарль Эфрюси и адвокат Штраус — на
смешливый критик рода человеческого.
После обильного обеда, когда началось блаженное пищева
рение, из ближайшего кафе на Елисейских полях, подобно
трем словам, появившимся на стене во время Валтасарова пир
шества, к нам ворвался рев «Марсельезы». Услышав эту песнь
революции, баронесса Ротшильд подняла голову над своей та
релкой и воскликнула с инстинктивным страхом золотого
мешка: «Ох! «Марсельеза»!»
Четверг, 18 июня.
Вернувшись от Малене, Пелажи крикнула мне, как только
вошла в сад: «Бланш * придется положить в больницу... Завтра
к восьми утра ее нужно отвести в Парви Нотр-Дам».
370
Больница для меня очень страшное слово. Мысленно я
представляю себе выход оттуда только на кладбище; и хотя
больная — существо не очень симпатичное и, думаю, она не
слишком ко мне привязана, все же мне доставляет настоящее,
искреннее горе мысль о том, что эта девочка, в которой сохра
нилось что-то младенческое и которую я привык видеть подле
себя с четырнадцати лет, должна уйти из дома и лечь в боль
ницу. Право, все это время в моей жизни слишком много мрач
ного!
Сегодня перед обедом, спускаясь в сад, я увидел Бланш
через полуоткрытую дверь кухни; бедная девочка сидела и
что-то терла изо всех своих слабых силенок. «Что ты
там делаешь?» — «Я чищу башмаки на завтра... для больни
цы!»
Я поскорей удрал в сад, чтобы бедная девочка не увидела
набежавшие мне на глаза слезы.
Понедельник, 22 июня.
Какое невезение! Для моих исторических книг я мог бы
найти издателей, которые напечатали бы их с иллюстрациями,
на манер тех томов, что Кантен делает из жалких творений
Юзанна. Но я предлагал «Женщину в XVIII веке» всем изда
телям, даже брался дать к ней интереснейшие документальные
иллюстрации, — и все отклонили это предложение. Что ка
сается моих романов, то и я мог бы повстречать какого-нибудь
Бузнаха, который выкроил бы из них пьесы, годные для игры,
и они шли бы на сцене; но один лишь Сеар осмелился сделать
пьесу из «Рене Мопрен» — а ее никуда не берут. И так об
стоит дело со всем, что я пишу,— так было и будет
всегда. <...>
Вторник, 23 июня.
Мраморная каминная доска в моей спальне вся завалена
связками присланных мне книг, которые я должен прочесть и
откликнуться на них письмом, открыткой или хотя бы запис
кой в несколько слов. Книги лежат на комоде, на креслах и
даже на полу: это какое-то книжное наводнение, оно все при
ближается к моей кровати, угрожая затопить меня. Сегодня
утром я просто испугался.
Впервые, кажется, после смерти брата я страдаю оттого,
что я один. Когда я писал романы, создавал персонажей, мне
еще было с кем поговорить, мои создания составляли мое об¬
щество и как-то заполняли пустоту одиночества: я жил среди
24*
371
разношерстной публики, которую сам же выдумывал. История
с ее умершими героями не создает такой иллюзии или, если
хотите, такой галлюцинации.
Суббота, 27 июня.
Я вспоминал сегодня, как подсмеивался над девочкой, когда
она говорила, что ей хочется купить домик за городом и жить
в нем, питаясь тем, что вырастет в огороде, или когда она
спрашивала мать: «Ведь правда, когда лежишь, можно по
меньше есть?» Увы, все эти выдумки, которые я считал чуда
чеством и объяснял ее слабоумием и леностью, на самом деле
были внушены бедной девочке внезапно развившимся малокро
вием, ощущением своей слабости и страхом, что после моей
смерти она не сможет прислуживать ни в каком другом доме.
Задумывался ли кто-нибудь над тем, какую душевную муку,
какие ежедневные терзания испытывают девушки из просто
народья, чувствуя, что у них недостаточно физических сил,
чтобы заработать себе на жизнь? А теперь мои насмешки над
выдумками больной, встревоженной девочки кажутся мне бес
сердечными, и мне мучительно больно их вспоминать.
Четверг, 2 июля.
Я подумываю, что хорошо бы составить революционный ка
техизис чистого и прикладного искусства, своего рода Девяно
сто третий год для всех восторженных благоглупостей, и дать
ему примерно такое название: «Афоризмы господина, который
видит собственными глазами и думает собственным умом».
Обнаженные тела у Давида — это уже не рисунки худож
ника, а чертежи архитектора. <...>
Что за любопытный тип этот Коппе, элегический и сенти
ментальный поэт, и в то же время человек, решительно ни к
чему не питающий уважения; он высмеивает всякую веру, вся
кие убеждения, всякие высокие чувства и приправляет свою
иронию тем площадным зубоскальством, которое свойственно
лишь племени парижан, тем людям, что родились в Париже.
Притом, говорят, ему присущи редкая доброта, мягкость и от
зывчивость, проявляющиеся совсем безотчетно, не основанные
на каком-либо принципе, — своего рода утробное человеколю
бие. И мы очень жалеем, что этот оригинальный для своего
времени человек, с таким противоречивым складом души,
никак — ну абсолютно никак — не выразил себя в своем твор-
372
честве. Сегодня вечером, когда я наблюдал, как он шепчет
гадости на ухо Доде, мне вспомнилась превосходная компози
ция Прюдона: * Церера превращает в ящерицу юного Стел-
