боюсь сегодняшнего вечера и укладываюсь в постель до самого
обеда: к этому средству я прибегаю во время крупных жизнен
ных неприятностей. Уснуть мне не удается, но в моей темной,
с задернутыми на окнах занавесями, спальне на меня нисхо
дит какое-то оцепенение, и причина моей тревоги начинает
представляться мне не такой уж определенной, а более рас
плывчатой, туманной.
Пять часов. Я намеревался сначала пообедать в правобе
режном ресторане, где мог быть уверен, что не увижу ни одной
живой души из моих знакомых, а потом — слоняться до девяти
часов по пустынным улицам вокруг Одеона. Но дождь льет как
из ведра, и собственное мое общество печально и невыносимо
для меня: мне хочется прожить время до начала спектакля с
людьми, которые меня любят.
Итак, я в фиакре, идет проливной дождь, лошадь хромает,
кучер не знает дороги, я проезжаю унылыми улицами, где
вдруг, над лавочкой, как сквозь мутную воду заброшенного
аквариума, различаю, при мигающем свете словно простужен
ного газового фонаря, вывеску: Фирма Дье 1, починка всевоз
можных бандажей... «Не дадите ли вы мне тарелочку супа?» —
обращаюсь я к супругам Доде, войдя в кабинет мужа. И вот
я наслаждаюсь сердечной теплотой, дружескими объятиями
этого дома; и мы обедаем на краешке стола, где уже сервиро
ван ужин в честь возобновляемой на сцене «Анриетты Маре-
шаль».
Я предоставляю супругам Доде одним войти в Одеон. Сам
я брожу вокруг сияющего огнями здания, освещенного
1 D i e u — по-французски значит бог.
359
a giorno 1, не осмеливаясь входить туда до окончания первого
акта, который внушает мне сильные опасения, и размышляя
о принцессе. Она всегда остается принцессой и не пожелала
удовольствоваться первой ложей, а потребовала литерную, и я
представляю ее себе, осыпаемую бранью и оскорблениями
среди этого шума, порой, словно с порывом ветра, доносяще
гося до меня сквозь закрытые двери и окна театра.
Наконец, десять раз обойдя вокруг Одеона, я уже не могу
больше выдержать: я решаюсь толкнуть то и дело хлопающую
дверь в актерском подъезде, поднимаюсь по лестнице и спра
шиваю у Эмиля: «Ну, как настроен зрительный зал?» — «Пре
восходно!»
Ответ успокаивает меня только наполовину, и я, все еще
задыхаясь, спускаюсь за кулисы, где нестройный шум аплоди
сментов из зала кажется мне в первую минуту свистками. Но
только на мгновение: это действительно аплодисменты, беше
ные аплодисменты, под которые падает занавес в первом дей
ствии.
Так же отлично проходят и остальные действия, но чуть
холодновато принимается второе, которое было самым удачным
на генеральной репетиции, зато третье вызывает восторженную
овацию.
Принцесса просит меня к себе, но я отказываюсь войти в
зрительный зал, и она, чуть опьяненная возгласами «браво!»,
приходит со своими приближенными в актерское фойе обнять
меня: «Это великолепно, это великолепно... Дайте мне расцело
вать вас!»
И после взаимных объятий все направляются к Доде, где за
столом мне предоставляется место хозяина. И ужин проходит
в атмосфере приятного веселья и всеобщей надежды на то, что
мой успех откроет настежь двери реалистическому театру.
Когда, в четыре часа утра, я вернулся домой, Пелажи, под
нявшаяся с постели, еще раз подтвердила мне успех этого ве
чера, рассказав, как она и ее дочь одно мгновение опасались,
что от восторженного топанья ногами к ним на головы обва
лится переполненный студентами и молодежью третий ярус.
Среда, 4 марта.
Великолепный отзыв в «Фигаро» *. Остальная пресса до
вольно придирчива, она объявляет мою пьесу заурядным про
изведением, в котором, однако, можно встретить известную
1 Как днем ( итал. ) .
360
утонченность и стиль, отличающийся от обычной манеры, в ка
кой сейчас пишут драмы. Критики словно и не подозревают,
что эта драма приносит в театр подлинный язык жизни и реа
лизм, — не тот, что рисует условия человеческого существова
ния, а реализм человеческих чувств при определенных обстоя
тельствах, — по сути дела, приносит всю ту правду, которую
только и в силах передать театр.
Читая газеты, я поражаюсь ветхости идей и доктрин теат
ральных критиков: среди этих господ сохранился в самой его
ортодоксальной форме культ старомодной игры. В вены лите
ратурных критиков влилась молодая кровь, и самые отсталые
из них, наиболее приверженные узкому классицизму, теперь
уже не так невосприимчивы, они более доступны для нового
в литературе, тогда как театральные критики, особенно из по
пулярных газеток, из иллюстрированных журнальчиков, оста
лись подлинными критиками времен Реставрации. <...>
Четверг, 5 марта.
Сегодня в Одеоне третье представление «Анриетты Маре-
шаль». В зале зияют большие пустоты, от зрителей веет ледя
ным холодом, Леонида так охрипла, что ее не слышишь. По-
рель, сидя в своей литерной ложе, откуда и я смотрю спек
такль, восклицает: «Так и есть! У нее простуженный голос...
Пьеса провалится, если нам придется прервать спектакли на
четыре или пять дней». И мы вынуждены объявить зрителям,
что актриса больна и просит у них снисхождения.
В какую-то минуту я иду к Леониде, в ее уборную. Она
говорит, что за последние дни переутомилась от репетиций,
озябла и простудилась; но, несмотря на это, все равно будет
играть.
Неужели после такой триумфальной премьеры наша возоб
новленная на сцене пьеса потерпит неудачу?
Пятница, 6 марта.
Мне не везет. Фавар, которой не было на первых двух спек
таклях, присутствовала на вчерашнем. Задуманная ею га
строльная поездка по Франции с «Анриеттой Марешаль» пови
сает в воздухе.
Так велики усилия, так перевернута вверх дном моя жизнь,
столько беспокойства, столько потрачено внимания, увлечения,
нервов — и вот результат; все это, право, не стоило труда.
361
Суббота, 7 марта.
Не знаю, кто назвал меня вчера триумфатором. Он смешон,
мой триумф, поистине смешон! Весь день я твержу себе: «Ве
чером нужно пойти в Одеон, нужно своим присутствием при
ободрить, разогреть моих актеров...» Но при мысли увидеть
такой зал, как позавчера, у меня не хватает мужества идти в
Одеон.
Воскресенье, 8 марта.
Сегодня — зал, битком набитый зрителями, бешеные апло
дисменты. Леонида с гордостью показывает мне свою спину,
на которой не осталось живого места после припарок, и вся
сияет от счастья, что к ней почти полностью вернулся голос.
Шелль предвещает мне сто спектаклей. И вот, пришел я сюда
отчаявшимся, а ухожу чающим. Как ужасны в театральной
жизни эти взлеты и падения, причем без всякого перехода.
Вторник, 10 марта.
Сегодня утром, еще в постели, я все переваривал вчераш
ние и сегодняшние злобные статьи и возмущался статьей Биго
из «Сьекль» *, этого ужасного кривули, у которого и душа, ве
роятно, под стать зрению: он добивается, чтобы меня осви
стали, заявляя во всеуслышанье, что адюльтер в моей пьесе
безнравственнее, чем адюльтеры во всех других пьесах, и да
вая понять, что старший из братьев — настоящий сводник.
В сущности, — скрывать это ни к чему, — у моей пьесы под
шиблены крылья.
Вечером, на нашем обеде, когда речь зашла о Боссюэ, Ре
нан громогласно объявил, что стиль — вещь второстепенная,