серьезное чувство *. И, конечно, я не продолжал бы жить в
том одиночестве, в котором пребываю, и женился бы, если б,
лишая себя этого счастья, не думал совершить посмертно вели
кое дело для литературы. < . . . >
Воскресенье, 30 ноября.
< . . . > В условиях современной жизни, при скромных раз
мерах наших жилищ, очень трудно навсегда сберечь эти ча
совни усопших, комнаты — свидетельницы агонии, которые хо
чется сохранить навеки такими, какими они были, когда про
бил последний час для любимого человека; и в эти дни мне
было так грустно слышать удары кирки, которая сносила пере-
351
борки в комнате моего брата, уничтожая эту своеобразную по
смертную жизнь дорогого существа среди окружавших его пред
метов и вещей, преданных теперь грубому разрушению.
Понедельник, 1 декабря.
Жизненная сумятица, не позволяющая ни на один миг бес
печно бродить вашей мысли! Строительные работы в доме, мое
завещание, корреспонденция, переработка «Софи Арну», под
бор иллюстраций к «Жермини Ласерте», правка корректурных
листов «Госпожи Жервезе», поиски документов для «Мадемуа
зель Клерон», — все это словно сбивает в масло мои мозги,
без всякой передышки. Мне некогда даже читать газеты, и по
рой я вздыхаю о том времени — ушедшем, увы! — когда мой
двоюродный братец жил в Бар-на-Сене, когда я, даже зимой,
отправлялся туда на несколько дней и проводил их, гуляя по
лесу, куря папиросы, играя нескончаемые партии на биль
ярде, — словом, давая отдых своей мысли.
Четверг, 18 декабря.
Неправдоподобная и странная меблировка! Черт возьми,
меблировка прямо как у потаскухи! Я говорю о квартире
Ги де Мопассана. Нет, нет, я еще ничего подобного не видел.
Вообразите себе, у мужчины — деревянные панели, голубые,
как небо, с каштановой каемкой; каминное зеркало, наполовину
скрытое за плюшевой занавесью; прибор на камине из бирю
зового севрского фарфора в медной оправе, какой можно уви
деть в магазинах случайной мебели, а над дверями — раскра
шенные деревянные головки ангелов из старинной церкви в
Этрет а, — крылатые головки, улетающие на волнах алжирских
тканей! Право, со стороны бога несправедливо наделять та
лантливого человека таким омерзительным вкусом!
Среда, 24 декабря.
Сегодня Мопассан, явившийся ко мне по поводу бюста
Флобера *, рассказал две вещи, типичные для нашего времени.
Молодые люди, принадлежащие к шикарному обществу,
обучаются сейчас у некоего учителя чистописания ad hoc 1
изящному почерку, модному почерку, — почерку, лишенному
1 Здесь: для этого случая ( лат. ) .
352
какой бы то ни было индивидуальности и похожему на вере¬
ницу м.
А вот и другой образец шика — у Ротшильдов. Они испро
бовали все виды охоты, к тому же не осталось ни одного зверя
на свете, который возбуждал бы в них охотничий интерес;
поэтому утром по лесу таскают оленью шкуру, а всю вторую
половину дня они с собаками, наделенными особым чутьем,
травят этот запах отсутствующего зверя, словно гоняясь за
тенью. И еще, жена г-на Альфонса Ротшильда очень хорошо
берет препятствия верхом, поэтому ей заранее их подготавли
вают и поливают траву, чтобы, в случае если охотница-ев-
рейка упадет, она не причинила себе вреда.
Ги де Мопассан уверяет меня, что Канны — муравейник,
кишащий нужными для него сведениями. Там зимует семей
ство де Люин, княгиня де Саган, семья Орлеанов; там, в тес
ном кругу знакомых, люди ведут себя гораздо непринужденнее
и пускаются на откровенности быстрее и легче, чем в Париже.
И он дал мне понять, что для романов, которые он хочет пи
сать о высшем свете, о парижском обществе и его любовных
страстях, он ищет там — это очень правильно и очень умно —
свои прообразы мужчин и женщин. < . . . >
23 Э. и Ж. де Гонкур, т. 2
ГОД 1885
Суббота, 3 января.
Наше, то есть европейское, пластическое искусство предпо
читает изображать лишь высших представителей животного
царства: хищников, лошадь, собаку; наши художники лишены
того своеобразного нежного чувства, которое заставляет ху
дожников Востока с любовью рисовать животное как таковое и
всяких животных, самых мерзких, самых мелких, самых пре
зренных, например жабу.
Поистине наиболее интересная особенность Хокусаи — это
то, что его талант натуриста, самый верный природе, самый
точный, самый строгий, уходя порою в область фантазии,
вместе с тем всегда выражает идеальное в искусстве.
Воскресенье, 18 января.
Право, живи мы хоть тысячу лет, и все же человек, ода
ренный творческим умом, в день своей смерти обнаружит, что
он не сделал и половины того, что хотел сделать.
Понедельник, 19 января.
Сегодня я закончил работу над классификацией и анноти
рованием писем брата и посылаю рукопись к Шарпантье для
напечатания *.
Вторник, 20 января.
<...> Тематические пьесы Дюма — манерничание, и ничего
больше. Это ни правдивый очерк современной жизни *, ни со
брание образцов изящного стиля: в них видна лишь беличья
354
суетня, расточительство искусственно подстегиваемой фантазии
вокруг притянутого за волосы положения; а сверх всего — раз
говорный язык, пересыпанный книжными фразами.
Воскресенье, 25 января.
Сегодня Доде и его жена пришли навестить меня, пришли
обновить мой Чердак. Они сидят у меня долго, очень долго,
до самых сумерек; и мы беседуем втроем, в полумраке, с сер
дечной откровенностью.
Доде говорит о первых годах своего брака. Он рассказы
вает, что его жена не знала о существовании ломбарда, а
узнав, никогда не называла этого учреждения из какой-то
стыдливости: она спрашивала мужа: «Вы были там?» Забав
нее всего, что эта молодая девушка, воспитанная в чисто бур
жуазном духе, начав свою новую жизнь, нисколько не растеря
лась перед толпой пожирателей обедов, выпрашивателей монет
в двадцать франков и вымогателей штанов.
«Да, вот вам, к примеру, — восклицает Доде, — дорогая моя
женушка ничего, ну совершенно ничего не тратила на себя!
У нас еще сохранились тогдашние записи расходов, где рядом
с луидором, взятым у нее мною или кем-либо другим, то здесь,
то там попадается ее личная трата: «Омнибус, 30 сантимов».
Г-жа Доде прерывает его, простодушно заметив: «Я думаю, что
была тогда еще не совсем развитой женщиной, я не отдавала
себе отчета...» А я полагаю, что у нее была вера счастливцев
и влюбленных, упование на то, что в будущем все образуется.
И Доде продолжает вспоминать, что все эти годы он ничего
не делал, что он испытывал тогда только одно желание жить,
жить деятельно, неистово, шумно, желание петь, сочинять му
зыку, бродить по лесам, а если был под мухой, то и обменяться
тумаками. Он признается, что в те времена был лишен всякого
писательского честолюбия: он лишь безотчетно, забавляясь
этим, делал заметки, записывал все, вплоть до своих снов.
И только война — уверяет он — изменила его, пробудила в со
кровенных глубинах его существа мысль о том, что он может
умереть, ничего не сделав, ничего долговечного не оставив...
Лишь тогда он взялся за работу, а с работой появилось у него
и писательское честолюбие.
Воскресенье, 1 февраля.
Сегодня торжественное открытие моего Чердака. Всего было
