раскаленные добела предметы; а на сжатых полях — лежащие

крест-накрест золотые пучки колосьев, кажущиеся тонким ру

коделием из плетеной соломы.

Ночное возвращение в Париж.

Сравнивать Гревена с Гаварни! Но разве художественные

критики, позволившие себе такое кощунство, никогда не вгля

дывались хотя бы в один рисунок Гаварни? Гревен, со всеми

нажимами и всеми тонкими штрихами своего карандаша, — не

более чем искусный каллиграф, тогда как создатель «Вире-

лока» — один из крупных, очень крупных рисовальщиков на

шего века.

Воскресенье, 24 августа.

На жалкой нашей земле войны кончатся не благодаря при

ступу чувствительности, сердечному порыву человечества, —

а лишь из-за дороговизны рабочей силы, которая служит

смерти, из-за того, что пушечный выстрел обходится в триста

франков. < . . . >

Пятница, 5 сентября.

Что за жизнь! Всю ночь боли в желудке, а часть дня — резь

в животе. И для утешения — во всем, что я здесь читаю и

слышу, выражается восторженная благодарность людей, кото

рые мне противоположны и к которым я чувствую враждеб

ность.

Воскресенье, 7 сентября.

Философская прогулка в воскресном парке с Попленом, во

время обедни. Беседа идет о войне *, о падении в умах курса

воинской славы, о потере двадцати пяти процентов былой гор

дости благодаря бахвальству всевозможных Милитариан, об

ослаблении чувства патриотизма, о романах Эркмана-Шат-

риана *. Мы отмечаем, что ребенка не воспламеняют уже рас

сказы о битвах: его волнуют и интересуют лишь научные книги,

путешествия на воздушном шаре, погружение водолазов в

океанские глубины. В то же время, нужно признать это, воен

ный предстает перед нами в чуть смешном, слегка комичном

виде, и мы начинаем походить на афинян, которые подтруни

вали над Геркулесом и его героическими подвигами. < . . . >

348

Воскресенье, 14 сентября.

Перелистал вчера «Несчастья Жюстины» де Сада. Ориги

нальность этой гнусной книги я усматриваю не в мерзостях и

свинстве, а в том, что небесная кара обрушивается на доброде

тель, то есть в том, что прямо противоположно развязкам всех

романов и всех театральных пьес. < . . . >

Воскресенье, 28 сентября.

Сегодня перечитывал «Лютецию» Генриха Гейне и нашел

там, что француз требует не равенства прав, а равенства удо

вольствий *. Полагаю, что настоящее время полностью подтвер

ждает правоту этой мысли, записанной в 1830 году.

Суббота, 4 октября.

< . . . > Вот самое жестокое, что можно сказать о прин

цессе — милейшей, впрочем, женщине: обладая всем необходи

мым для этого, она, однако же, никогда, никогда в жизни не су

меет насладиться ни подлинно хорошей книгой, ни подлинно

хорошей картиной, ни подлинно хорошим соусом.

Вторник, 14 октября.

Получил сегодня письмо из Одеона, оповещающее меня, что

вскоре будет вновь поставлена на сцене «Анриетта Марешаль».

Дай-то бог! Потому что меня несколько тревожит мысль о гря

дущих годах. Если я заболею, если вдруг случится какой-либо

крупный расход, связанный с моим домом... Мои десять тысяч

ливров ренты, которые превращаются из-за налогов в девять, —

право, очень маленькие деньги при нынешней дороговизне, да

еще при доме, поставленном на такую широкую ногу, как у

меня. Ах, люди благоразумные могут сказать мне: «Да вам

нужно было лишь поместить в банк те двести тысяч ливров,

которые вы за десять лет истратили на безделушки!..» Но будь

я благоразумен по их образу и подобию, так ли уж бесспорно,

что я обладал бы талантом, благодаря которому заработал

эти деньги?

Четверг, 16 октября.

Сегодня утром — сумасшедшее письмо от издателя Кисте-

мекерса. Он пишет: «Если бы мне часто выпадала удача выпу

скать в свет книги, подобные «В 18...», я владел бы сейчас

349

колоссальным состоянием». За десять дней он будто бы продал

три тысячи экземпляров: иначе говоря, по триста в день.

Я этим удивлен больше, чем он!

Долгое время меня мучило, да и сейчас еще мучит, желание

собрать коллекцию предметов обихода женщины XVIII века,

ее красивые рабочие инструменты, — маленькую коллекцию, ко

торая уместилась бы в верхнем отделении горки, величиною с

посудный столик. Там должен быть самый редкостный челнок

саксонского фарфора, пара ножниц самой тщательной ювелир

ной работы, самый дивный наперсток и пр. и пр. Я уже поло

жил этому начало маленьким золотым несессером с Демидов

ского аукциона — похоже, что чеканка на нем сделана по

рисунку Эйзена; но несессером и ограничивается пока моя кол

лекция. < . . . >

Среда, 22 октября.

Барду сегодня утром сделал мне очень милый визит, чтобы

позавтракать со мной и, выслушав мое завещание, дать мне не

сколько советов относительно устройства моей Академии.

Как всегда, он щедро расточает пространные любезности,

на которые неистощим. Что это за странный овернец, в сущно

сти! Мой гость, тающий от лирического восторга перед прекрас

ным, в душе холоден к этой духовной пище, как ледяная со

сулька. И вопреки его многословным заявлениям о своей

любви к искусству и литературе, чувствуешь, что эти вещи ему

недоступны еще больше, чем полному и явному невежде! И по

том, в разговоре с глазу на глаз соприкасаешься с огромной ду

ховной пустотой, весьма печальной у этого политика. Чув

ствуется, что ему скучно с тобой, что то, к чему он из вежливо

сти старается проявить интерес, час спустя уже вовсе его не

интересует, и ты делаешь ему настоящий подарок, дав предлог

уйти, броситься на розыски какой-либо политической сплетни.

Среда, 29 октября.

Если не ошибаюсь, вчера вечером, после того как учитель

пересказал юному Доде писания Шопенгауэра, мальчик, в при

падке чувствительности, разразился слезами и стал спраши

вать отца и мать, правда ли, что жизнь такова, как показывает

ее нам этот немецкий пессимист, и если она на самом деле та

кова, то стоит ли жить. А на следующий день утром, во время

завтрака, мальчуган, в ушах которого еще звучали слова, по

вергающие в изумление ребяческую мысль, все допытывался,

350

что станется с человеком, когда он умрет. Ах, сейчас на свете

созревает поколение унылых, а с веселыми проказами моло

дежи былых времен покончено.

Воскресенье, 2 ноября.

День всех усопших.

Как не хватает мужчинам и женщинам, любящим друг

друга, той невыразимой связи, которая существовала в духов

ном союзе между моим братом и мною, и насколько их сердеч

ная и плотская нежность, какой бы страстной она ни была, низ

меннее того, что соединяло нас!

Воскресенье, 16 ноября.

Составление завещания и снятие копии. В самом сочинении

этого текста нет ничего неприятного, но когда его переписы

ваешь, в душе возникает какое-то грустное чувство.

Вторник, 18 ноября.

Я разоряю верхний этаж моего дома, снимаю там пере

борки и пытаюсь из трех маленьких комнат третьего этажа,

выходящих окнами в сад, сделать нечто вроде мастерской ху

дожника без дверных проемов, чтобы, по ходатайству моих

друзей-литераторов, устроить там воскресную литературную

говорильню *.

Пятница, 21 ноября.

Повсюду твердят, что в наше время нет более ни преданно

сти, ни самопожертвования. И, однако, я — я принес в жертву

литературе пусть не страстную любовь, но очень нежное и очень