Духний буквально жил этой войной, полыхавшей в стенах альма матер, чувствовал себя в ней мушкетером. Он метал громы и молнии против народовцев-австрофилов, обрушивался на их идею «присоединения» украинских областей Российской империи к Галиции, создания «автономной» Украины под скипетром австрийского императора. Для галичан, убеждал он, возможна только одна ориентация — на единокровную и единоверную Россию.
Злые языки поговаривали, что Духний имел знакомых в российском консульстве во Львове, бесплатно получал из Петербурга газеты, книги и еще кое-что. Жупанский верил и не верил этим наветам. В те годы всякому, кто не ругал Россию публично, не охаивал русскую культуру и не брызгал ненавистью в адрес русских, легко приклеивали ярлык «царского агента». Да и какое это в конце концов имеет значение, рассуждал в те годы молодой Жупанский, ходит Духний или не ходит к русским? Ведь некоторые студенты с его курса имели друзей в кайзеровском посольстве, и никто их не осуждал за это. А чем германский кайзер лучше русского царя?
Впрочем, так Жупанский думал недолго. Начавшаяся в августе 1914 года война стала причиной размолвки между ним и Духнием... Станислава Жупанского война испугала. Она нарушила все его планы. Во всем виновными казались «сумасшедшие» сербы и стоявшая за ними Россия. Как сына чиновника, всю жизнь посвятившего сохранению австрийского порядка в Галиции, его на некоторое время захлестнула волна австрийского патриотизма. Он с нетерпением ждал каждой приятной сводки с фронта, с упоением читал сообщения о подвигах «сечевых стрельцов».
Духний на все смотрел иначе. Он с трудом скрывал радость, когда пришло известие о смерти эрцгерцога Франца Фердинанда. Как и многие галичане, Духний считал, что война может стать началом освобождения их земель от ненавистного австрийско-католического ига. Поэтому Жупанский не удивился, когда узнал, что Духния отправили в концентрационный лагерь Талергоф.
Станиславу Жупанскому, безусловно, было жаль однокашника, но он не только не протестовал, а даже и не осуждал бесчинств австрийских властей.
Но в восемнадцатом году все перемешалось в Галиции. Падение Австро-Венгерской монархии как бы сблизило людей разного происхождения и противоположных политических взглядов. Жупанский не удержался перед соблазном политической деятельности. Да и как было удержаться, если его кумир Михаил Сергеевич Грушевский, книжник из книжников, засиял на политическом небосводе, возглавил в Киеве Центральную раду, стал организатором независимого, как тогда казалось многим галичанам, Украинского государства. Как уж тут было удержаться!
А Степан Духний?
Возвратившись из Талергофа, где только чудом не отдал богу душу, Духний перестал встречаться со своими бывшими единомышленниками и старыми друзьями, появлялся на людях только в библиотеках да архивах.
Сначала это удивляло Жупанского, но потом он увидел, что падение царского самодержавия в России, победа там социалистической революции вызвали общую деморализацию в среде москвофилов. Духний углубился в научные изыскания, с утра до позднего вечера высиживал над архивными рукописями, всевозможными книгами, подшивками. Казалось, что у него никогда не было выходных, праздников — только кропотливая работа от зари до зари.
К тому времени, когда Жупанский окончательно разочаровался в политической деятельности, Степан Духний успел приобрести репутацию серьезного исследователя. Больше всего удивляли Станислава Жупанского темы, которые теперь занимали бывшего однокашника. Он исследовал творчество Ивана Франко, Леси Украинки, революционных писателей Западной Украины двадцатых годов.
Одержимость Духния невольно вызывала уважение. За короткое время он опубликовал ряд статей и книжку. Это заставило и Жупанского последовать доброму примеру.
Казалось, их пути сходятся. Но это было далеко не так. Станислав Владимирович знал, что после некоторого периода сомнений Духний вновь стал интересоваться жизнью Советской России и ходом дел в восточной части, теперь уже на Советской Украине. Правда, Степан Михайлович проявлял этот свой интерес осторожно, опасаясь преследований польских властей, которые очень косо смотрели на подозрительного русина.
Знал Жупанский и о том, что многочисленные публикации Духния составляют лишь малую толику написанного. Особенно трудно стало печататься при Пилсудском. Но Духний все писал и писал, отправляя свои работы в Чехословакию, Австрию, Югославию. Издавался Степан Михайлович и в Киеве, но только под псевдонимом. Зато сразу после воссоединения у Духния в Киеве вышло подряд три работы; он стал известен во всем Советском Союзе. Его избрали действительным членом Академии наук УССР.
Заметное сближение Жупанского с Духнием началось еще в середине тридцатых годов. К этому времени Станислав Владимирович был сыт Пилсудским, его шовинистическим культурным давлением. Казалось, возвратились самые мрачные годы для Галиции, те зловещие времена, когда иезуиты, продвигая западную «культуру», заливали расплавленным свинцом уши непокорных русинов.
...Приход советских войск они оба встретили доброжелательно. Духний спешно готовил к изданию новые рукописи. А когда Станиславу Владимировичу предложили кафедру, он просто возродился. Это был триумф. Только очень кратковременный: в июне сорок первого года на улицах родного города Станислав Владимирович увидел сотни немецких танков. Он был оглушен и испуган громом молниеносных побед гитлеровского вермахта.
Что делать?
Жупанский забился, как крот, в нору, никуда не ходил, сказываясь больным, был тише воды ниже травы. Гитлеровцы не обращали на него внимания, дескать, больной безвредный старик.
Степан Михайлович тоже отсиживался. Но отсиживался несколько иначе. Его часто видели на барахолке, где он что-то продавал, с удовольствием рылся в книгах, которые тогда люди сбывали за бесценок. Гестаповцы его тоже не тронули. Возможно, сочли безвредным чудаком, а возможно, решили, что раз человек не скрывается, не боится, значит, за ним ничего серьезного не водится.
Да, тяжелые и страшные были времена... Теперь Духний чувствует себя орлом.
На приветствие Жупанского академик не ответил. Наверное, чем-то очень увлекся, углубился в работу. Седая голова с большой, зачесанной назад шевелюрой еле заметно покачивалась, а рука быстро что-то записывала в обыкновенной школьной тетради шариковой ручкой. Шариковую ручку Степан Михайлович считал «колоссальным новшеством в экономии времени».
«Не слышит», — улыбнулся Жупанский и хотел тишком пройти на свое постоянное место.
Но Духний уже заметил присутствие Станислава Владимировича, встал со стула.
— Добрый день, добрый день!
Шел, улыбаясь, а голова то и дело подергивалась тиком.
Станислав Владимирович смотрел на узловатые, выпятившиеся сухожилия на шее, на сутуловатую, уже увядшую фигуру, с испугом думал о своей старости.
— Очень интересный документ нашел, —делился своей радостью Степан Михайлович. — Вот иди-ка сюда!
Духний взял Станислава Владимировича за руку, подвел к столу, за которым только что сидел.
— Как много мы еще не знаем о себе, о своем прошлом, — перелистывая страницы архивного фонда, говорил академик. — Но так, по крохам, по крохам да все в сокровищницу... Вот, пожалуйста, читай.
Жупанский прочел и развел руками.
— Получается?.. — удивленно промолвил он и снова прочел открытую страницу из архивного фонда.
Академик радостно захлопал глазами, широко заулыбался:
— Ну да, ну да! Получается, что и Смотрицкий не был первосоздателем. Получается, что и до него, еще в пятнадцатом веке, существовала русская грамматика. Вот, вот...
Увлекшись собственными мыслями, Духний начал ходить по комнате. Станислав Владимирович молча следил за этим больным, но неутомимым в работе человеком.
«Настоящий муж науки, настоящий ее раб!» — думал профессор, а в душе от этих мыслей подымалось чувство недовольства собой.
— Теперь Иван Федоров займет еще более высокое, истинное свое место в истории нашей культуры! — воскликнул академик, остановившись напротив Жупанского. — Мы считали его только первопечатником, а он, оказывается, создал и русскую грамматику!
