Жупанский никогда не задумывался над странной своей привычкой считать шаги. Она появилась у него еще в студенческие годы... «Двадцать шесть, двадцать семь», — шептал про себя Станислав Владимирович, медленно двигаясь в полутьме узкого университетского коридора, который напоминал ему лабиринт. Шел и все время смотрел себе под ноги. Смотреть под ноги — тоже его давнишняя привычка.

«Тридцать пять, тридцать шесть», — продолжал отрешенно. Его мысли встревоженным роем уносились в неизвестное: то возвращались в прошлое, то устремлялись в неведомое будущее.

С некоторых пор какая-то неясная, неосознанная неудовлетворенность бередила душу. Возможно, поэтому он чаще обычного отсчитывал теперь шаги. Знал, сколько метров от одного окна до другого, число ступенек на этажах, длину вестибюлей и все равно не считать шаги не мог: старая привычка немного успокаивала.

«Семьдесят два, семьдесят три», — с болезненной настойчивостью продолжал Жупанский, глядя на носки изрядно поношенных башмаков. Верх еще был, правда, цел, блестел, а вот подметки начали отставать. Да и не пора ли? И, посматривая на ботинки, Станислав Владимирович с тревогой думал: «Не распадутся ли? А если это произойдет на улице или в университете? Может, выбросить, купить модные полуботинки, крепкие и красивые, из тех, что выставлены в витрине нового универмага?» Однако расставаться с вещами, к которым привык, словно к давним знакомым, не хотелось.

Но, боже, что это?

Широкие брови Станислава Владимировича удивленно поднялись. Какой-то миг он стоял напряженный, прислушивался: неужели митинг? Во время лекций митинг?

От иронической улыбки шевельнулся кончик тупого мясистого носа, сбежались складки в уголках прищуренных глаз. Почему вдруг митинг?

— Не твое дело, — произнес он вслух и оглянулся. Вот так всегда — что-то громко скажет, а потом оглядывается.

«В твои шестьдесят, Станислав, тебя это не должно касаться!»

В самом деле! Пусть молодые митингуют, играют в политику, решают «мировые проблемы». Это не для него. Он всего лишь профессор истории и, кроме истории, ничего знать не желает. Правда, где-то в глубине души иногда возникало сомнение по поводу такой, как ему с упреком говорили, аполитичности. Но в дискуссиях на кафедре и частных спорах стойко защищал свои позиции, считал их объективными и справедливыми; уверяя других, и сам верил в свою правоту.

А в аудитории, к которой он приближался, все нарастал гул аплодисментов...

Станислав Владимирович постоял в задумчивости, будто скованный удивлением, и хотел было проскочить мимо приоткрытых дверей аудитории, но, к своему огорчению, в дверях увидел Линчука. Подумать только, кому аплодируют студенты! Нет, он не хочет верить собственным глазам. Даже достал очки... Нет, он не ошибся, к сожалению, и в самом деле Линчук, в недавнем прошлом его студент, а теперь, извольте уважать, — доцент.

Вспомнилась последняя стычка с Линчуком на заседании ученого совета...

«Наш пострел везде поспел!.. Боже! — хотелось крикнуть, но не проронил ни слова, лишь обиженно стиснул губы. — Рано, голубчик, торжествуете, рано!»

Линчук тем временем оживленно разговаривал со студентами, горячо жестикулируя. Молодежь плотным полукольцом окружала доцента.

«Вот всегда так: размахивает руками, как торговец на турецком базаре, расхваливающий свой товар! — с сарказмом подумал Жупанский. — Верхов нахватался — и уже авторитет...»

И вдруг среди студентов, сопровождавших Линчука, увидел свою дочь Галинку. Если бы ему сказали, что где-то провалился остров вместе с людьми, и этот ужасный катаклизм, наверное, не вызвал бы у него большего удивления. Как же так, его единственная радость Галинка-Калинка среди обожателей Линчука?! Станислав Владимирович остановился посреди коридора и не мигая смотрел на дочь. Наконец и Галинка, очевидно, заметила растерянность отца, начала пробираться сквозь толпу студентов. Она улыбалась, сверкая белыми зубами, а он все еще стоял, обескураженный, бессильный, пытался принять какое-то решение и не находил. Что случилось? Э-ге-ге-ге, Станислав! Неужели ты выдохся и тебе конец? А Галинка уже пожимала его мягкие руки, заглядывала в глаза.

— Папа! Ну, папочка, что ты так смотришь? — обеспокоенно спрашивала дочь. — Тебе что — нехорошо?

— Нет, нет, — покачал головой Станислав Владимирович, не зная, что ответить.

Подошел Линчук; в толпе студентов профессор заметил и того, в военной форме, — всегда выскакивает он с разными вопросами.

— Добрый день, Станислав Владимирович! — Линчук почтительно склонил голову.

Жупанский исподлобья взглянул на низкорослого доцента: лукавите, голубчик?!

— Добрый день! — нестройным хором поддержали студенты, окружая преподавателей.

Овладев собой, Станислав Владимирович вяло протянул руку и, не отвечая на пожатие, быстро выдернул ее из горячей ладони Линчука, заложил за спину.

Этот жест не остался не замечен дочерью. От ее внимания не ускользнули и злые огоньки в глазах отца. Однако сам Николай Иванович почему-то весело щурился.

— Трудной оказалась для меня сегодняшняя лекция. — Доцент достал платочек, начал вытирать с лица мелкий пот. — Но каждый раз, когда мне приходится туговато, я всегда вспоминаю ваш совет, Станислав Владимирович, — немножко пройтись, помолчать.

«Бойтесь данайцев, дары приносящих...» Напрашивается в приятели. Хорош гусь! А что у него за душой?

Профессор натужно улыбнулся:

— Очень рад, Николай Иванович... — Окинул взглядом студентов и, едва скрывая иронию, неторопливо продолжал: — У вас такой успех в... — Перевел дыхание и только после этого закончил фразу: — В таком прекрасном обществе.

Ответ отца возмутил Галинку. Но сам Николай Иванович, пожалуй, иронию принял за искренность и увлеченно начал рассказывать о только что прочитанной лекции...

Станислав Владимирович, склонив голову набок, внимательно слушал или же делал вид, что слушает, — сказать трудно. Затем протер лоскутом замши большие роговые очки, поднес их к глазам. Смотрел сквозь стеклышки на дочь, будто спрашивал: неужели и в самом деле лекция была такой блестящей?

— Надо признать, Станислав Владимирович, — шмелем гудел низкий голос доцента, — что студенты ныне не такие, какими, скажем, были я и мои сверстники. Возмужали, закалились в такой войне, да и повидали мир — увидели заграницу своими глазами... Так что общество, как вы верно отметили, в самом деле прекрасное. Думающие ребята!

— И кто же вас так восхитил? Кто произвел неотразимое впечатление, коллега?

Профессор вытянулся, расправил плечи. Лицо его оживилось.

— Да тот же Пилипчук, — сразу нашелся доцент. — Он штурмовал Берлин!

Брови Жупанского поднялись над очками.

— Пилипчук?

— Да, Станислав Владимирович!.. Из-за его вопросов мне пришлось внести некоторые коррективы в одну из лекций. Теперь я думаю кое-что основательно переделать в своей статье об эпохе Хмельницкого.

Профессор прищурился, насмешливо посмотрел на Пилипчука, того самого студента в военной форме.

— И за это они вам так аплодировали? Или эти аплодисменты отчасти можно отнести и по адресу вашего помощника?

Студенты притихли. Было слышно, как жалобно жужжит муха, ударяясь в оконное стекло, и шелестят за окнами сухие листья каштанов.

У Пилипчука щеки залились румянцем, но взгляд Жупанского он выдержал, не опустив головы. И тогда профессор решил проучить выскочку по-настоящему.

— Возможно, кое-кто, — его голос сорвался на фальцет, — считает, что штурмовать науку, в частности, историческую, при некотором боевом опыте легко и просто, так смею вас заверить в обратном... Самоуверенность в этом случае может привести к горьким разочарованиям, а то и к полному провалу, — и, сделав заметную паузу, закончил с улыбкой: — К полному провалу на экзаменах.