Прекрасным бывает в Прикарпатье сентябрь — солнечным и звонким. Над землей еще нет плотных, мохнатых туч, не сеется мелкий осенний дождик — днем припекает ласковое солнышко, а вечерами воздух наполняется хрустальной чистотой. В спокойном небе синеватыми огоньками отсвечивают звезды, и этот покой напоминает человеку о бесконечных далях, о неразгаданных тайнах.

Не торопясь одеваются леса в удивительно пестрые наряды, опьяняют неповторимыми хмельными ароматами, настоянными на грибах, поздних ягодах, опавших листьях. А вокруг стоят задумчивые горы, величественные и живописные, будто вышедшие из сказки великаны-гуцулы в своих праздничных кептарях[2].

Золотая осень, подобно красавице невесте, ходит от села к селу, напоминает молодым о поре свадеб, а пожилым — об их ушедшей молодости.

Председатель колхоза Михаил Тихонович Пилипчук не ходил, а колобком перекатывался по просторному общественному двору. Еще бы! Оскандалиться перед родным сыном, его товарищами по университету никак нельзя! Прошла уже половина сентября, а колхоз все еще молотит хлеб!

— Так как, сбоковцы? Не поддадимся? — то и дело обращался он к колхозникам. — Все-таки человек должен быть старше своей работы.

— Да уж как-нибудь управимся, — отвечали односельчане.

С неделю назад председатель колхоза получил от сына письмо, мол, в субботу приедем на помощь, дадим концерт и все такое прочее. Тогда Михаил Тихонович не очень поверил обещанию — пройдет, наверное, еще не одна суббота, но вчера Владимир позвонил в сельсовет, стало быть, гости из города с часу на час нагрянут.

— Ты уж, Ярослав, очень тебя прошу, поднажми: от тебя ныне многое зависит, — просил Пилипчук Ярослава Бондарчука — машиниста конной молотилки. — Ты у нас как танкист!

Статный Бондарчук виновато разводил руками.

— Я что, разве не стараюсь? Сами видите: работаю на совесть, а она останавливается, — неторопливо указывал машинист на старенькую конную молотилку. — У меня от стыда уши краснеют, как клешни у вареного рака. А разве я виноват? Машина ж старая, кират[3] никуда не годный, ломается. На таких машинах мы у помещика не молотили. Давно бы пора ее заменить!

— Будет, Ярослав, замена, будет. Директор МТС сказал, что семь новеньких молотилок до конца года получат, а сейчас вся надежда на тебя!

В ответ Бондарчук только хмурился.

Перед обедом стало видно, что молотьбе сегодня конец.

— Вйо! Пошел! — подгоняли погонщики потных лошадей, хотя утомленные животные, кажется, тянули изо всех сил.

— Последний, товарищи! Последний! — закричал во всю глотку Пилипчук, вытирая измокший лоб.

— Последний сноп! — поблескивая белками глаз, подхватили женщины, стоявшие на подмостках молотилки.

Молотилка еще раз вздрогнула, а через минуту мелко затарахтела пустыми решетами.

Бондарчук разогнул спину, стряхнул с фуражки пыль, посмотрел с улыбкой на скирды пахучей соломы и спрыгнул с подмостка на землю. Но его тут же подхватили десятки рук.

— Качай, качай его, товарищи, вот так! — кричал Михаил Тихонович.

Озорно вскрикивали женщины, раскатисто смеялись мужчины, все выше и выше подбрасывая машиниста.

— Вот так его, товарищи, вот так!

— Хватит! Прекратите! — смущенно просил Бондарчук.

— Теперь хватит! — скомандовал Пилипчук. — А то еще что-нибудь вытряхнем из человека.

Кто-то принес в ведре воды, кто-то предложил Ярославу умыться.

— После! — отмахнулся машинист, неторопливо поднимаясь. — Сначала нужно молотилку почистить, а потом и сами будем прихорашиваться.

Михаил Тихонович поднял вверх обе руки.

— Верно, товарищи, Ярослав говорит. Бери, Паша, женщин, и давайте обметать молотилку. Ты, Юра, заканчивай с хлопцами веять, а вам, Петро, придется со старшими солому укладывать. И еще одно, товарищи...

Председатель заколебался — говорить или не говорить колхозникам о приезде гостей. Наконец решился:

— К нам, товарищи, обещает заглянуть Остап Богданович. Хочу, говорит, на студенческом концерте побывать. Так-то оно так, но чует мое сердце, что он не столько концерт хочет послушать, сколько нашими делами интересуется. Так давайте, товарищи, к его приезду наведем порядок на току, солому сложим и умоемся.

— Постараемся, — первым откликнулся черноусый дядька Петро. — Слышите, девчата? — обратился он к женщинам.

— Слышим! — ответила за всех веснушчатая молодка Паша. — Только бы мужики успели солому сложить, а мы свое сделаем. Главное, чтобы мужчины не отставали.

— Ну, хватит пустословить! Айда по местам! — прервал разговоры председатель. — Время — не конь, на месте не стоит...

Люди, казалось, ждали этих слов, с хорошим настроением расходились по местам. Пилипчук смотрел им вслед и испытывал чувство гордости. Давно ли они, каждый сам по себе, обрабатывали узенькие полоски земли плугами, жали хлеб серпами, молотили цепами. Старался крестьянин, очень старался, но из всех уголков его хатенки, что называется, выглядывала нищета...

Пилипчук расправил свои широкие плечи, быстрым шагом направился к скирде. Навстречу ему робко вышел Илько Подгорный. Илько имел семь моргов, то есть около четырех гектаров поля, коня и коровенку, считался в Сбокове хотя и не очень богатым, но крепким хозяином. Молчаливый, неторопливый, он пользовался уважением односельчан за свою рассудительность.

— Здравствуй, Михаил! — еще издалека поздоровался Подгорный, снимая новенькую фуражку.

— Мое почтение! — весело ответил Пилипчук, потому что в эту минуту чувствовал себя по-праздничному: и оттого, что почти все зерно было уже в амбаре и что можно будет выдать на трудодни до трех килограммов хлеба, и оттого, что до прибытия студентов управились с молотьбой. Теперь многие сбоковцы, из тех, что в артель не вступали, будут по-другому на колхозы смотреть. Интересно, зачем это Илько пожаловал? В новенькой фуражке и праздничных сапогах!..

— Ты ко мне?

— Да, Михаил, — коротко ответил Подгорный.

— По делу или просто навестить захотелось? — допытывался председатель, лукаво щурясь.

— Есть небольшое дельце.

Михаил Тихонович приблизился к Подгорному вплотную, заглянул в глаза:

— Знаешь, Илько, приходи в другой раз, ну хотя бы послезавтра утром, а нынче у нас такой горячий день и гостей из города ждем... Очень тебя прошу, извини!

Подгорный насупился. Потом кивнул на ворох пшеницы, скосил глаза на Михаила Тихоновича.

— Хочу, видишь, зерном обменяться.

— Каким зерном? — искренне не понял Пилипчук.

— Разве не знаешь? Пшеничка у вас больно хорошая была, вот и хочу выменять, — объяснил Подгорный, рассматривая складки на своих юфтевых сапогах. — За корец полтора корца дам, — закончил он взволнованно, будто на кого-то гневаясь.

— Видишь, ковш — это мера неопределенная. В одном корце центнер, в другом — меньше...

Михаил Тихонович взял Подгорного за пуговицу пиджака, легонько подергал ее, будто проверял, крепко ли пришита, и лишь после этого доверительно продолжил:

— А ты бы, Илько, вступал к нам в колхоз да и испытывал бы этот новый сорт... Все-таки колхоз — сила великая. Не как председатель, а как вчерашний единоличник тебе говорю.

— Так-то оно так, — быстро согласился Подгорный, откашливаясь в кулак. — Мне жена все уши прожужжала.

— Так что же тебя удерживает?

— Посматриваю на тех, кто мудрее меня.

— А мы что — глупые?

— Я этого не говорил.

— А не лучше ли будет, чтобы не ты на соседа смотрел, пусть он на тебя смотрит, — посоветовал председатель. — Приходи завтра утром, потолкуем, потому как нынче, видишь...

И Михаил Тихонович снова виновато развел руками.

Солнце уже вот-вот должно было скрыться за лесом, когда на колхозном подворье появился председатель райисполкома Крутяк. С ним приехала и Яринка Тарасевич — секретарь Сбоковского сельсовета.