Почувствовав, что хватил лишку, замолчал, выжидательно посмотрел на присутствующих поверх очков. Молчали и студенты. Лишь Николай Иванович, казалось, не терял присутствия духа. На его круглом, чуточку скуластом лице блуждала добродушная улыбка. Возможно, доцент все еще находился под впечатлением прочитанной лекции.

Первым снова нарушил молчание профессор. Вежливо поклонившись Линчуку, совсем другим тоном посоветовал:

— Думаю, что после такой, как вы говорите, трудной для вас лекции следовало бы и отдохнуть, коллега.

— Не возражаю, Станислав Владимирович, — быстро согласился Линчук и в подтверждение кивнул своей широколобой головой. — Отдохнуть не грех!

— Ну, а если так, то не соблаговолите ли составить мне компанию? Тем более что нам с вами, Николай Иванович, надо кое-что согласовать к предстоящему заседанию кафедры.

Жупанский взял доцента под локоть; не успели они скрыться за дверью преподавательской комнаты, как в коридоре взорвался хохот. Не смеялся лишь Пилипчук. Может, потому, что смеялись именно над ним, а может, и потому, что для смеха, собственно, не было никаких причин. Но что поделаешь — чем больше людей, тем легче возникает смех.

Жупанская тоже не смеялась. Беседа отца с Линчуком, их старым знакомым и частым гостем, неприятно поразила девушку. Ей было стыдно за отца. «Эх, папа, папочка, — укоряла мысленно отца Галинка, — как ты не замечаешь, ты осмеиваешь чужие слабости, а над тобой самим смеются? Как ты можешь не понимать...»

Мысли путались. Галинке хотелось плакать. Боже, как она завидует тем девушкам, которые в минуты неприятностей могут выплакаться на материнской груди. А у нее только отец. Порой колючий, насмешливый...

«Нет, папочка, ты не такой. Да, да, не такой! Вот только...»

Через дорогу в сквере, напротив университетских окон, на качелях катались дети. Они весело взбирались на деревянных лошадок, ударяли ногами под бока и куда-то лихо скакали. Ах, как славно лететь вот так, забыв обо всем на свете!..

Вдруг Галя услышала, что ее окликнули. Чей же это голос? Быстро обернулась: перед ней стоял Пилипчук, которого она не сразу узнала по голосу. Немного побледневший, взволнованный, он показался ей сейчас особенно симпатичным.

— Галя, помнишь, ты обещала принести книгу?

Взгляд девушки невольно скользнул по лицу юноши, остановился на шраме возле правого уха.

«Он такой вежливый, сдержанный, старательно учится, а отец...»

Галинка снова покраснела, почувствовав, как ее охватывает стыд за отца, и, чтобы Пилипчук не заметил ее замешательства, торопливо заговорила о книге.

— Какую? Ах да, исторические предания о гуцульском крае... Завтра принесу. Обязательно, Володя! Вот даже узелок при тебе завяжу, — пыталась шутить Жупанская.

Сдержанная улыбка озарила лицо Пилипчука. Он поблагодарил девушку и отошел к товарищам.

Станислав Владимирович Жупанский встречал свою шестидесятую «золотую осень». Любил повторять это выражение, потому что родился в это прекрасное время года, когда природа наряжается в самые пестрые одеяния, входя в пору зрелости...

Профессор выглядел еще довольно-таки бодро. Правда, привычка сутулиться заметно старила его. Издали он мог показаться дряхлым стариком. Да и времечко выдалось неспокойное, переменчивое — куда вынесет?

Превыше всего дорожил он своей независимостью; ему претила нетерпимость всяческих группировок, кружков, течений, на которые он, слава богу, за свою жизнь насмотрелся... Зачем тратить силы на споры с профанами, портить нервы по пустякам? Человеческая зависть, жадность, некультурность неистребимы, несмотря ни на что. Ну а кому нравится так называемая классовая борьба, пускай борются!

Правда, было время, когда и он, Станислав Жупанский, рвался к политической карьере. Однако эта горячка, к счастью, быстро прошла. Он утихомирился, всецело отдался науке. К нему пришло то большое, всеобъемлющее спокойствие, то величие духа, с высоты которого всякие события кажутся малозаметными пустяками. Он безраздельно погрузился в историю. О, это были счастливые времена! Он жил историей Галиции и не отвлекался по пустякам. А теперь? Сможет ли он и дальше так же плодотворно и целеустремленно работать, если на кафедре все чаще и чаще возникают раздоры?

Станислав Владимирович искоса поглядывал на Линчука, шагавшего рядом. Разве не выступления этого мальчишки на ученом совете были для него самыми болезненными? И где гарантия, что подобный инцидент не повторится завтра или же через неделю?

Они шли и долгое время молчали. Наконец профессор нарушил молчание:

— Могу я попросить вас, коллега, пожаловать ко мне на несколько минут для приватного разговора?

Говорил тихо, без нажима, не хотелось, чтобы Линчук заметил его волнение.

— Всего на несколько минут, коллега.

На какое, собственно, чудо можно было надеяться, чтобы на кафедре, которую он возглавляет с весны сорокового года, воцарилось согласие? На порядочность Линчука или на согласие ради согласия? Может, прямо спросить, чего нужно этому мальчишке? В двадцать восемь занимать должность доцента... Не каждому так улыбается фортуна.

Станислав Владимирович еще раз искоса взглянул на Линчука.

— Так зайдемте, коллега?

Линчук ступал широко, смотрел далеко впереди себя. Губы его были плотно стиснуты, и это придавало лицу выражение подчеркнутой сдержанности, некоторой даже суровости.

«Заходить или не заходить? Что нового скажет профессор? Еще раз повторит тезис о своей беспристрастности и объективности? Но ведь он меня, младшего и по возрасту и по должности, приглашает? У старой галицкой интеллигенции такие приглашения не приняты... Нет, надо все-таки зайти, — размышлял Линчук. — Хотя бы из вежливости. Любопытно, догадывается ли он о наших отношениях с Галинкой?»

Николай Иванович повернул голову, посмотрел на профессора открытым добрым взглядом, заметил, как по лицу старика скользнула приветливая улыбка. Она окончательно развеяла сомнения.

Станислав Владимирович провел гостя в свой кабинет, усадил в кресло на почетном месте за круглым столиком, торопливо, словно опасаясь, что Линчук не дослушает и уйдет, приступил к делу.

— Вы извините меня» Николай Иванович, но я не могу понять вас и всего, что сейчас происходит, — промолвил с некоторой грустью профессор, придвигая к гостю еще одно кресло. — Я вас уважаю... — На миг остановился, возможно, пораженный своей неискренностью и некоторым высокомерием, подумал с полминуты, затем добавил тихо: — Мне бы хотелось жить с вами в согласии, во взаимном уважении, Николай Иванович, но вы...

Станислав Владимирович опустил свое грузное тело в кресло, пристально посмотрел на доцента. В роговых очках хозяина вспыхнули искорки и сразу исчезли. Через некоторое время на Линчука уже смотрели непроницаемые, слегка прищуренные зеленоватые глаза и, кроме усталости, в них ничего нельзя было прочесть.

— Вы ведь знаете, коллега, сколько у нас сейчас на кафедре дел: и выпуск ученых записок, и подготовка цикла публичных лекций, и все такое прочее.

Голос звучал тихо и грустно. Станислав Владимирович и в самом деле считал себя незаслуженно обиженным.

Линчук молчал, не зная, как ответить старому профессору.

— Но вместо дружной работы у нас какие-то странные, бесплодные споры, искусственно разжигаемые противоречия.

Гость снова не ответил. Он сидел, склонив голову на грудь, и время от времени нервно поводил плечами. Хозяин воспринял это молчание как хороший для себя признак.

— По правде говоря, Николай Иванович, наши споры основываются чаще всего на недоразумениях, о которых не стоит даже говорить. А мы продолжаем спорить, портить друг другу нервы... Разве не так, коллега? — спросил с некоторой патетичностью профессор и развел руками. — К чему все это, простите?

Линчук вздохнул. Станислав Владимирович порывисто встал из кресла, принес гостю уникальную папиросницу — так он называл свой портсигар, доставшийся ему в наследство еще от деда.