Она вытерла слезы и поправила одеяло. Это все, что она могла сделать для того, чтобы Уолли было удобнее.
— Держись, Уолли, держись, — прошептала Роза. — Ты должен жить, хотя бы… хотя бы ради меня.
В порыве чувств она наклонилась к нему и поцеловала его в шершавую щеку.
— Не оставляй меня, прошу тебя, — шептала она. — Выздоравливай. Ты очень мне нужен.
Она услышала в коридоре шаги и встала с кровати. Дверь резко распахнулась, и в палату вошла врач — женщина лет пятидесяти с короткой стрижкой и в очках в сиреневой оправе. Следом за нею появились и ее ассистенты — бригада врачей из Омахи.
— Каковы последние данные? — строго спросила женщина-врач.
— Все жизненно важные показатели стабильны, — ответила Роза. — Состояние тяжелое. Пациент без сознания. Зрачки на свет реагируют.
Врачи стали разглядывать на свет рентгеновские снимки и зашуршали распечатками кардиограмм. Один из специалистов взялся прослушивать Уолли — его сердечные тоны и легкие, другой оттянул его веки, а затем стал сгибать лежащему без сознания пациенту руки и ноги, проверяя его рефлексы. Еще один из ассистентов буквально впился взглядом в результаты анализов крови больного.
— Никаких свидетельств отравления цветными металлами, — заявил один из врачей. — Печень функционирует нормально; по крайней мере, печеночная энцефалопатия исключается. — Пожав плечами, он несколько менее уверенным тоном добавил: — И вообще, ничего более странного я в своей практике не наблюдал.
— Никакого медицинского объяснения состоянию, в котором пребывает больной, я не нахожу, — заявила женщина-врач. — Почему с ним это произошло, одному Богу известно. — Обернувшись к Розе, она не то попросила, не то скомандовала: — Вызовите меня, если в его состоянии появятся хоть какие-нибудь изменения.
С этими словами вся бригада покинула палату.
«Глупость какая, — подумала Роза. — От этих приезжих врачей никакого толку. Они понятия не имеют, что происходит с Уолли». В этот момент, словно подтверждая ее мысли, в очередной раз пискнул монитор сердечной деятельности. Роза посмотрела на возлюбленного и шепотом повторила слова врача: «Одному Богу известно».
И все же она знала, что произошло с Уолли. Именно она дежурила в больнице в тот момент, когда в службу спасения поступил этот вызов. Она поехала в машине скорой помощи на ферму. Там она обнаружила Виллу, которая рыдала над Уолли, неподвижно лежащим на полу в ванной.
Потом, уже в палате реанимации, она поддерживала голову Уолли, а он трясся всем телом, плакал и говорил, что Вилла его не любит и что она просила его перестать есть самолет.
Он проплакал всю ночь напролет…
Джей-Джей, этот безжалостный и циничный воришка, сумел похитить сердце Виллы. Вместо того чтобы оценить это сокровище по достоинству и вознаградить ее за щедрость, он просто взял и уехал. Он обидел ее, заставил страдать и мучиться. Разбитый нос и синяки по всему лицу были несоразмерно малым наказанием по сравнению с тем, что он натворил. Он должен был получить свое сполна. В конце концов, что этот Джей-Джей сделал, чтобы заслужить такое счастье, как любовь Виллы? Ну, поперебрасывался с нею яйцами, ну, влез на водонапорную башню и уговорил ее брата спуститься вниз… Все это не идет ни в какое сравнение с тем, на что был готов Уолли, чтобы доказать ей свою любовь. В горячечном бреду он бормотал, что теперь ему будет легче — ведь теперь в его жизнь вошла Вилла. Вошла как реальный человек, не как призрак. Вот только на том месте, где раньше была мечта, мечта о любви, теперь зияла огромная черная дыра, которая заставляла дрожать мелкой дрожью его сильное тело, и, не выдержав ужаса перед этой бездной, он на миг закрыл глаза, словно желая уснуть, ненадолго отвлечься от своих мучений, но организм не выдержал такой психологической нагрузки, и Уолли впал в кому.
Он лежал без сознания уже несколько дней…
Роза получше укрыла его и поправила одеяло под обросшим щетиной и заострившимся подбородком.
— Спокойной ночи, мой прекрасный принц, — прошептала она. С этими словами Роза отошла к двери палаты и выключила за собой свет.
Уже в темноте она бросила последний взгляд на лежащего неподвижно простодушного великана. Причина комы была очевидна, но от этого ни ему, ни Розе не было легче. Его иммунитет против всех возможных болезней и напастей был побежден. Его безграничная любовь к Вилле больше не защищала его от опасностей окружающего мира. Все неблагоприятные последствия поедания огромного самолета обрушились на него, как стена, как лавина из алюминия и стали.
Прошло уже шестнадцать часов, а Митрос Пападаполус сохранял неподвижность. Какая-нибудь коринфская колонна по сравнению с ним показалась бы непоседливой. Претендент держался молодцом. За прошедшие часы он даже не вспотел. С каждой минутой становилось все более очевидно, что за свой мировой рекорд он готов бороться до победного конца.
Его односельчанам тем временем становилось все скучнее и скучнее. Они не привыкли так подолгу сидеть почти неподвижно. Несмотря на возражения хозяина ресторана, который очень рассчитывал на то, что в его заведении будет установлен мировой рекорд, собравшиеся предложили местным музыкантам не сидеть без дела, и те не стали отказываться. Зазвучала музыка, под которую какой-то сильный, мускулистый человек станцевал что-то вроде старинного боевого танца и, приблизившись к столику Джей-Джея, встал на колени, впился в столешницу зубами и поднял ее в воздух.
Джей-Джей успел поймать на лету книгу со сводом правил и свою регистрационную тетрадь. Танцор тем временем опустил стол на пол, поприветствовал гостя и эффектным танцевальным шагом удалился в противоположный угол зала. Там он с удовольствием продемонстрировал землякам, как можно держать бокал с вином на макушке, не расплескав ни капли. Несмотря на всю эту суматоху, на ритмичную музыку и на веселье окружающих, Митрос Пападаполус сохранял полную неподвижность и невозмутимость. Он стоял спокойный, как Давид Микеланджело, глядя куда-то вдаль перед собой.
Очаровательная девушка, пышную грудь которой прикрывал накинутый на плечи оранжевый платок, даже не подошла, а подплыла к Джей-Джею с большой рюмкой узо — местной анисовой водки. Джей-Джей жестом дал ей понять, что не примет это угощение, и девушка спросила:
— Почему вы не пьете?
— Я работаю, — ответил Джей-Джей.
— Хватит работать. Давай пить, — потребовала она и буквально плюхнулась к нему на колени.
Джей-Джей осторожно отодвинул ее и сказал:
— Efharisto. Спасибо, но я занят.
Девушка недовольно надула губки, передернула плечами и скрылась в веселой толпе зрителей.
Джей-Джей посмотрел на хронометр: до установления нового рекорда оставалось меньше двух часов. Он вновь перевел взгляд на Митроса. Тот по-прежнему стоял неподвижно. Он казался столпом спокойствия посреди бушующего моря танцующих односельчан, и было очевидно, что ни веселая мелодия, ни зажигательный ритм не способны заставить его пошевелиться.
Джей-Джей тоже жаждал спокойствия. Он заглянул в неподвижные, обладающие каким-то гипнотическим свойством глаза Митроса и, сам того не заметив, вскоре оказался мыслями далеко от затерянного в Эгейском море Фолегандроса. Сначала он перенесся в свою нью-йоркскую квартиру, где пожилая соседка старательно поливала стоявшие между окнами пластмассовые подсолнухи. Затем его внимание переключилось с этого жалкого и унылого подобия настоящей жизни на момент ее подлинного буйства и торжества: он вновь сидел на крыльце загородного дома и смотрел на раскинувшееся под бездонным небом бескрайнее поле подсолнухов-великанов — все как на подбор десять футов ростом; эти гиганты, как один, по команде поворачивали свои цветки вслед за уходящим солнцем.
Вилла, Вилла, Вилла… Это имя, словно пуля, проносилось у него в мозгу, рикошетом отражаясь от каждого воспоминания, заполняя эхом любую пустоту. Откуда-то издалека донесся почти забытый голос Эмили: «Ничего-то ты в любви не понимаешь и, видно, не поймешь никогда». В небе вновь засверкали молнии, и Джей-Джей вдруг застыл, словно пораженный одной из них. В один миг ему все стало ясно: он сумел рассмотреть и оценить всю свою жизнь целиком. Он объездил весь мир в поисках чего-то значимого и важного, и вот наконец ему повезло. Но увы, поскольку то, что он нашел, невозможно было исчислить или проверить на соответствие правилам, он отказался признать уникальность и величие своей находки.
