Уолли тем временем вернулся к дорожке и взялся за очередной шар. Шестнадцатифунтовая сфера казалась в его огромной ручище маленькой, как теннисный мячик. Он поднял шар и с неожиданной для такого великана легкостью и грациозностью отправил его к цели. Развернувшись спиной к дорожке, Уолли ждал результата, готовясь оценить количество сбитых кеглей на слух.

Страйк.

— Ура! — завопил Орсон Суинделл. — Страйк — отличный результат! Очки удваиваются. Я готов заплатить вам вдвое больше. Предлагаю двести тысяч. Вот это — настоящий страйк!

Уолли задумчиво улыбался. Мысленно он попробовал засеять всю свою землю наличными и спонсорскими предложениями, как кукурузой. «Впрочем, — решил он для себя, — нет смысла пачкать этой денежной грязью то, что всегда было простым, понятным и чистым». В итоге он счел благоразумным попрощаться с двумястами тысячами долларов сразу, пока не выпала возможность познакомиться с ними поближе и привыкнуть к их соседству.

— Спасибо за предложение, — сказал он, — но ваши деньги мне не нужны, как, впрочем, и ваш «Пепто-Бисмол». Мне только одного надо — любви.

Отто скомкал листок с предложениями корпоративного спонсорства и швырнул его в мусорную корзину.

— В этом он весь — наш Уолли, — гордо сказал старик и, поставив жирный крестик в последнем окошечке протокола соревнований, поспешил сообщить Чаббу: — Все, сынок, ты сегодня всех обыграл. Настоящий чемпион и рекордсмен.

В проявочной было темно. От ванночки с фиксажем исходил знакомый запах: Вилла с детства выучила название этого реактива — серноватистокислый натрий. Где-то в углу капала из крана вода. Вилла работала на ощупь. Ей всегда нравилось проявлять пленку и делать фотографии для «Экспресса». Эта комнатушка в подвале была ее личным убежищем, местом, где можно было скрыться летом от жары, а в неудачные дни в любое время года — от всего мира.

Никаких тебе телефонов, никаких сводок с полей, никто здесь тебя не достанет, не отвлечет от сокровенных мыслей. Можно спокойно заниматься делом, проявлять и печатать фотографии и, главное, думать, думать, думать… Это вам не какая-нибудь новомодная медитация, а просто сосредоточенная работа, которая всегда поможет разобраться в очередной навалившейся проблеме.

Поужинав и вымыв посуду вдвоем со своей лучшей подругой Розой, Вилла немного посидела с нею перед телевизором, поболела за участников «Своей игры», а затем вновь забралась в старенький «форд» и поехала к себе домой, но не отдыхать, а работать.

С утра, на церемонии официальной регистрации заявки Уолли на попытку установить мировой рекорд, Вилла отсняла целую пленку. После обеда она успела проявить ее, и теперь тридцать шесть негативов — тридцать шесть мгновений жизненной правды — висели на специальной сушилке, ожидая своей дальнейшей судьбы. Журналистка с удовольствием спустилась в подвал: ей не терпелось включить увеличитель и вставить в него рамку с отснятыми кадрами. Хотелось еще раз посмотреть на то, что она уже видела своими глазами, и попытаться понять, кому и зачем это может быть нужно.

Вилла привычным движением нащупала выключатель, и густой красно-оранжевый свет залил небольшую комнату. Один за другим листы фотобумаги ложились в кюветы с проявителем, водой и фиксажем.

Вдруг за дверью раздался скрип деревянных ступенек. Затем послышались шаги. Кто бы это мог быть в такое время?

— Барни? Это ты? — крикнула Вилла, предполагая, что с каким-то вопросом приехал рабочий, обслуживающий типографские прессы.

Ответа не последовало. Спустившись по лестнице, незнакомец сразу же подошел к двери кладовки, переоборудованной под проявочную, и постучал. Эти пять ударов, следующих один за другим в совершенно особом ритме, Вилла узнала бы даже во сне. На протяжении вот уже двадцати пяти лет этот стук был условным сигналом для входа в их с отцом закрытый клуб.

— Папа! — воскликнула она. — Ну ты меня напугал!

— Дверь открыть можно? Ничего не засветим?

— Нет, все уже проявлено, заходи.

— Добрый вечер, — поздоровался с дочерью Эрли Вайетт. — Так и знал, что искать тебя нужно здесь.

— Что-то случилось? — спросила Вилла.

Судя по всему, отец уже лег в кровать и, может быть, даже уснул, когда Мэй разбудила его и отправила на поиски дочери. Его волосы были слегка взъерошены, глаза казались заспанными, но пижамная куртка была старательно спрятана под ветровкой «Роялз». Впрочем, домашние тапочки выдавали его с головой.

— Мама пыталась найти тебя, а ты трубку не берешь, — сказал Эрли.

Заглянув дочери через плечо, он попытался рассмотреть фотографии, лежавшие в кювете:

— У тебя все в порядке? Что-то ты сегодня припозднилась на работе. Чует мое сердце: если уж ты взялась за проявку в такое время, значит случилось что-то важное и фотографии должны быть готовы срочно.

— Нет… Просто хотела подготовить материалы к завтрашнему дню…

— Дай-ка я посмотрю, что у тебя там получилось…

— Папа, не надо, — взмолилась Вилла и даже попыталась встать между отцом и столиком с проявителями и кюветами. Впрочем, несмотря на возраст, двигался Эрли Вайетт весьма проворно и уверенно. Прежде чем Вилла успела что-то предпринять, он уже запустил щипцы в раствор и стал вытаскивать мокрые снимки один за другим.

Привычным движением он прихватил их специальными прищепками и повесил на натянутую над столиком леску. Больше дюжины черно-белых фотографий. Эрли отступил на шаг и задумчиво посмотрел на снимки: в каждом кадре так или иначе присутствовал человек из Книги рекордов. Портреты в разных ракурсах, крупный план, снимок издалека. Джей-Джей Смит улыбается, Джей-Джей Смит серьезен, Джей-Джей хлопает Уолли по плечу, Джей-Джей одергивает блейзер…

— Хорошее у него лицо, — задумчиво сказал Эрли. — Глаза добрые. А нос-то, нос какой — прямой и тонкий.

— Я думаю поместить эту фотографию на первую полосу, — сказала Вилла, прекрасно понимая, что ее голос звучит не настолько бесстрастно, как ей бы хотелось. — Сделать ее шириной в три колонки, чтобы доходило до середины, до места сгиба. Что скажешь?

Эрли некоторое время молчал, и Вилла чувствовала, что думает отец сейчас только о ней. Этими мыслями он просвечивал ее насквозь.

— Знаешь, сколько рулонов пленки я извел, когда ухаживал за твоей мамой? — наконец произнес он. — Только и делал, что фотографировал ее. А потом у нас ты нарисовалась. Так я стал еще больше времени здесь проводить, проявляя и печатая фотографии вас обеих. Эх вы, девчонки мои…

— Папа, что за чушь! Ну при чем здесь это? — Вилла фыркнула и включила свет. — Я просто подбирала хорошую фотографию для первой страницы.

— Ну да, ну да, — поспешил согласиться Эрли.

— Я завтра печатный станок во вторую смену запущу. С рабочими уже договорилась. Придется им доплатить, но оно того стоит. Напечатаем, думаю, тысячи три экземпляров сверх обычной нормы. И наши, и приезжие все разберут.

— Хорошо, если так, — кивнув, сказал отец. — Только не перестарайся. Напечатаешь слишком много — сама знаешь, где в конце концов окажутся лишние экземпляры.

— Знаю, знаю, — рассмеялась Вилла, — будут лежать в качестве подстилки где-нибудь в птичьей клетке. — Отец и дочь весело рассмеялись, радуясь старой, хорошо известной обоим шутке.

— Ладно, пора спать, — сказал Эрли. — Спокойной ночи, дочка. — Он поцеловал ее в щеку, крепко обнял и прошептал ей на ухо: — Между прочим, можешь не прятать от меня то, что с тобой происходит. Работает она, видите ли, по ночам…

Автобусы, приехавшие из Далласа и Чикаго, высаживали туристов прямо на перекрестке Центральной и Четвертой улиц. Окрестные кварталы мгновенно оживали. Приезжих с фотоаппаратами на шеях и с картами Небраски под мышкой тотчас же осаждали уличные торговцы, жаждавшие вручить им футболки с изображением «боинга», фермы Чабба и самого будущего рекордсмена. Лучше всех продавались футболки с шаржем на Уолли: он был изображен с карикатурно широко раскрытым ртом, из которого торчал огромный гамбургер — две булочки, салат, нарезанный помидор и, вместо котлеты, самолет.