(как думает Скотт), потому что те же самые выражения употребляются в подобных

ситуациях и в отношении Диомеда (Ил., V.596, XI.345), и в отношении самого Аякса

(XV.436, XVI.119). Дело тут в том, что гомеровский эпос завершал свое развитие еще в

эпоху подъема Афин или по крайней мере в период перехода Афин из безвестности к

более или менее заметному положению в греческом мире.

Гомер вовсе не выдвигает афинян на первое место. Афинянин Менесфей (вся песнь

XII «Илиады») пользуется все время помощью саламинца Аякса. Он не участвует в играх

в честь Патрокла [а по Еврипиду (Ифиг. Авл. 247), он даже и вовсе не является

предводителем афинян под Троей].

Скотт2) совершенно правильно утверждает, что об Афинах в «Одиссее» вообще

упоминания редки и путанны. Согласно рассказу Одиссея (Од., XI.321-325) Артемида

убила Ариадну во время переезда ее с Тесеем с Крита в Афины; Орест прибывает в Аргос

мстить за отца из Афин (III.306-308), в то время как у всех трагиков, он прибывает для

этого из Фокеи. Афина с острова феаков (VII.78-81) прибыла в Афины через Марафон –

тоже вопреки здравому географическому смыслу. Из этого можно, пожалуй, сделать даже

тот вывод, что автор «Одиссеи» вообще слабо знает Балканский полуостров. Ведь говорит

же Нестор (III.321 сл.), что птицы не могут перелететь Средиземное море за год, а

Менелай, что египетский остров Фарос (IV.354-357) находится на расстоянии дня пути от

устья Нила. В «Илиаде» Афины упоминаются тоже только один раз, да и то только в

каталоге кораблей (Ил., II.546), где вообще перечисляются все греческие города,

пославшие свои войска под Трою.

Говорили о том, что Писистрат, сын Нестора, введен в «Одиссею», чтобы польстить

знаменитому афинскому тирану Писистрату. Но так грубо нельзя понимать гомеровские

[56] интерполяции. Ведь почему-то Телемах не говорит ни о каком Писистрате в своем

рассказе матери о посещении Нестора (Од., XVII.109-117). Можно ли считать этого

Писистрата сколько-нибудь важным лицом в «Одиссее»?

Если бы афиняне хотели во что бы то ни стало самым грубым способом всюду

напоминать о себе, то Эдип (Ил., XXIII.679 сл.) не умирал бы в Фивах, а умер бы в Колоне

около Афин, как об этом твердила мифологическая традиция; и Тидей (XIV.114) тоже не

был бы похоронен в Фивах вопреки общему мнению, по которому он похоронен в

Элевсине; и Филомела была бы не дочерью милетца Пандарея (Од., XIX.518), но

афинского царя Пандиона; Гекуба была бы не дочерью Диманта (Ил., XVI.718), но Киссея,

как об этом думали в Аттике, а Минос, знаменитый враг Афин, у Гомера не был бы

мудрым судьей и другом Зевса (Од., XIX.178 сл.). Когда Еврипид в «Ифигении в Авлиде»

из-за патриотических целей хотел возвеличить Афины, то он сделал предводителем войск

афинянина сына самого Тесея, увеличил число афинских кораблей до 60, а Аргосу вместо

80 дал 50. Скотт напрасно упражняется в остроумии, опровергая аттического Гомера и

предполагая, что может идти речь только о грубых вставках, откровенной политической

корысти и нелепом искажении общегреческого Гомера. Действительно о вставках у Гомера

говорят упомянутые выше два мегарских писателя; и Скотт опровергает их мнение на

основании того, что мегарцы были враждебны к афинянам. Однако ясно, что античные

сообщения о Герее и Диэвхиде можно толковать в самом разнообразном смысле.

Аристотель в своей «Афинской Политии» среди заслуг Писистрата (XVI) ничего не

говорит о его литературных предприятиях. Но ценность этого «аргумента на основании

молчания» в логике расценивается очень низко. При Писистрате, говорит Скотт, афиняне

еще не могли диктовать свой вкус всей Греции. Но речь, конечно, идет не об афинском

вкусе, а об общегреческом деле с аттическим заострением. До расцвета драмы Афины

были далеки от литературы. Но Гомер это не литература, а прежде всего устное

творчество. Музы жили на Геликоне, в Олимпии и Пиэрии, т. е. не в Аттике. Но Аттика

никогда и не думала опровергать общегреческих муз или делать их специально

аттическими. Лин, Фамирид и Мусей не были жителями Аттики. Скотт думает, что

гомеровское творчество только в том единственном случае могло бы получить завершение

в Аттике, если бы все греческие певцы происходили из Аттики. Такой аргумент даже не

заслуживает опровержения. Ни одна поэма эпического цикла не приписывается поэтам

Аттики. Но ни один из 9 классических лириков также не жил в Аттике. Этот аргумент тоже

не имеет никакого значения. Скотт напоминает нам о литературной консервативности

греков, изгнавших Ономакрита в эпоху Писистрата за внесение одного стиха в поэму

Мусея и наложивших штраф на [57] Ликона, друга Александра, за внесение в комедию

лишней строки. Мы не знаем, применим ли этот аргумент к Гомеру. Но если он и

применим, то это только говорит об органическом завершении эпоса в Аттике против

механических и грубо политических интерполяций. Мы вовсе и не стоим за механические

и грубо политические интерполяции. Александрийцы, по Скотту, не знали ни одной

афинской рукописи Гомера. Это неправда: Аристарх самого Гомера считал афинянином.

Точно так же едва ли заслуживают опровержения такие аргументы Скотта против

афинского завершения Гомера, что ни один исследователь Гомера не родился в Аттике (как

будто бы завершителями поэтического творчества Гомера могли быть только его научные

исследователи) и что из Афин не происходило ни одного рапсода (как будто бы о каждом

рапсоде известно, откуда он происходил).

Сам же Скотт утверждает, что, кроме эпоса, все роды поэзии, возникавшие вне

Аттики, получили завершение в Аттике. Но почему же кроме эпоса? И сам Скотт весьма

правильно изображает возникновение того, что он называет легендой о комиссии

Писистрата. Он исходит из того, что именно в Афинах Гомер систематически исполнялся

на праздниках и что именно там возникла потребность объединить в единое целое

отдельные произведения Гомера. Так оно и было, пусть хотя даже и не существовало

самой комиссии Писистрата. Ведь та самая схолия, которая говорит о внесении при

Писистрате в состав «Илиады» X песни, одновременно утверждает, что эта X песнь была

тоже произведением Гомера.

Таким образом, остроумные аргументы Скотта или ничего не опровергают или

направлены против признания у Гомера наличия слишком уж грубых интерполяций. Они

совершенно ничего не опровергают в вопросе об органически-творческом завершении

гомеровских поэм в Аттике.

д) В чем заключается подлинное аттическое завершение Гомера?

Однако нет нужды гоняться за отдельными вставками и выражениями, чтобы

говорить об аттической стадии эпоса. О ней гораздо больше говорит едва уловимое у

Гомера веяние аттического духа, хорошо известного нам из истории классических Афин,

т. е. духа разумной энергии и воли, волевой целенаправленности, отважной

предприимчивости, больших прогрессивно-новаторских и организационных

способностей, подкрепляемых острым, проницательным и критическим взглядом на вещи,

но сдерживаемых чувством меры, внутренней собранности и гуманизма. Нет ничего

невероятного в указании Мюльдера о том, что поэмы Гомера отражают на себе уже борьбу

Греции с Азией; и хотя в этом утверждении совершенно неприемлемы его

исключительность и злободневно-политическая заостренность, тем не менее невозможно

отрицать у Гомера самого веяния [58] отважного греческого антиазиатского духа,

приведшего в дальнейшем к гегемонии Афин и греко-персидским войнам. Речь может

идти, конечно, только о веянии, хотя это веяние все же настолько тут заметно, что из

древних Аристарх, а из новых Кобет прямо считали Гомера афинянином (взгляд, который