Где-то в половине шестого залаял пес, и мне показалось, что я слышу, как пришла дочь… второй уже месяц, однако, это кажется.

Та-ак. Пошло!.. Завывание первого душегуба. Потом второго. И все их отдельные голоса я тоже уже различаю — сделался ценителем. Накупают свои «тойоты» на помойках, и каждое утро мы доплачиваем за это — совершенно невинные. Сипенье, надсадный хрип полусдохшего мотора. Часовая порция газа. Громкое захлопывание форточки на них не действует. И вот под окнами уже хрипит и дышит целое стадо — на этот раз не только рваное, но и ржавое!

Некоторые, оставшиеся почему-то веселыми друзья нынче спрашивают меня: «Что случилось? Ведь ты же был самым светлым из нас — почему же так потемнел?» Тут потемнеешь!

«Утро в газовой камере». Записки оптимиста.

Когда-то в квартире под нами жил милиционер с двумя пацанами, потом его убили бандиты. И (надо же, какое благородство!) самый главный бандит женился на вдове, усыновил пацанов и теперь любовно ерошит их короткие бандитские стрижки. И весь двор теперь, естественно, их — бандитская стоянка. Правда, и их окна тоже выходят сюда. Слабое утешение!

Снова проснулся я от собачьего лая — жена, как-то сохраняющая в таких условиях остатки бодрости, выходила с псом.

Еще пару минут полупрозрачного, призрачного сна…

Печально понимать осенью, что лета фактически и не было! Чтобы увидеть лето, надо было поехать на дачу, а чтобы в этом году снять дачу, нужно было сдать кому-то свою квартиру. А кому сдать? Естественно, иностранцу — кому еще?

Еще в апреле я начал звонить. Обидно, конечно, будет — проходить мимо своего дома, приезжая в город… но что делать?

Ничего! Хлебнут горя! Они и не догадываются еще ни о чем! «Наш ответ Чемберлену»… Комары! Они и не догадываются еще, насколько это серьезно…

Пока что мы проверяли это оружие на себе. И наш неугомонный кот помогал. Марля, натянутая на форточки, слегка спасала, и даже удавалось иногда заснуть… но он был начеку! Тут же с диким воем его морда вдавливалась в марлю снаружи — ему непременно нужно было проникнуть домой, видимо, чтобы сообщить о своих победах и поражениях. После пятиминутного воя марля освобождалась от кнопок, угол ее приподнимался… и вместе с котом врывались комары!

Но этого десанта было мало — через минуту он начинал рваться обратно, и снова отстегивалась марля — и навстречу коту снова летели комары!

Мы лежали в отчаянии… вроде бы тишина… и — нарастающий звон: вот и авиация!

И тут же в марлю вдавливалась морда кота: ему нужно было домой, попить водички и заодно впустить новую стаю кровопийц!

Бледные, в желваках, сидели мы по утрам на кухне.

— Ничего! Скоро эти тут будут жить! Тогда посмотрим! Только марлю надо пока снять, чтобы не догадались.

— Боюсь, что по нам догадаются,— говорила жена.

Но беда пришла с другой стороны.

Замок в нашем подъезде был разбит, что многие принимали за приглашение, а когда замок чинили — его снова разбивали. Интересная шкала человеческих слабостей предстала перед нами! Как раз под нашей кухней была ниша с мусорными баками, и, казалось бы, проще всего было облегчиться там, но некоторые оказывались настолько стеснительными, что входили для этого на нашу лестницу, а некоторые, наиболее застенчивые, поднимались до второго этажа, до наших дверей.

— Опять застенчивый пришел! — говорила жена, как только внизу стукала дверь.— Неудобно прерывать!

Но — к приходу иностранцев…

Уже перед приходом агента жена вымыла лестницу, и все сияло.

— Нам нравится, что вы интеллигенты! — сказала агент.

— А он, надеемся, тоже приличный? — поинтересовались мы.

— Он англичанин! — сказала она.— И, конечно, интеллигент.

— Профессор?

— Почему? Бригадир грузчиков. Он приезжает сюда, чтобы учить наших грузчиков работать.

— Великолепно. Действительно, замечательно. А когда он придет?

Она посмотрела на изящный циферблат.

— Через час.

Только бы эти народные мстители не устроили засаду, не возвели баррикады! Пятьдесят минут я дежурил на площадке… Все спокойно! Но не бывает же такой прухи, чтоб именно сейчас! Обнаглев, я даже поставил чай.

Жена глядела во двор, под арку, расплющив о стекло половину лица.

— Идут! — воскликнула она.

— Где? — Я подошел к ней.

О! Она не сказала, что он негр! Впрочем — замечательно!

Агентша плавно обводила рукой наш двор, памятник архитектуры. Негр одобрительно кивал.

Вот — счастье!

Стукнула дверь… они вошли на лестницу… сердце заколотилось… и тут же они вышли. Не оборачиваясь, они пошли со двора… Что такое? Впрочем, я уже понял — что! Я выглянул на лестницу. Эти народные мстители, борющиеся против иностранного нашествия, возвели баррикады из самого доступного материала — напрудили пруды! Как они оказались на лестнице, ведь никто не входил! Сидели в засаде? Проникли через чердак? Какая разница! И бессмысленно с ними бороться! Комары будут кушать нас, а не классовых врагов!

Временно исчерпав свои ресурсы, мстители исчезли — мы ходили по лестнице почти свободно, но больше гостей не приглашали…

Грустное лето — под лозунгом: но зато хоть посмотрим наш город. Одинокие блуждания. Город и вправду красивый, но запущенный. Ржавые баржи, бомжи… им мы, наверное, и обязаны тем, что в это лето сохранили свободу.

Волнующие, но давно знакомые истины: Фонтанка по-прежнему впадает туда же, а Мойка по-прежнему вытекает оттуда же.

Наполненный светлой грустью, я вернулся после одной из этих прогулок и обомлел… Снова изобилие! Но сейчас-то зачем? Ведь ясно же, что мы навеки порвали с иностранцами — теперь-то зачем?.. Нет ответа. Это было уже просто буйство красок, излишества гения, искусство ради искусства.

Говорят, видеть много дерьма во сне — к богатству, но наяву — вовсе не обязательно.

Звонок на двери зачем-то искорежен мощным ударом… тоже — излишество: кто же может добраться теперь до нашей двери и нажать звонок? Эх, не бережете вы своих талантов!.. Здравствуй, лето.

Но и осень, увы, не принесла никакого оживления в мою жизнь. Обычно каждый сентябрь начинались суета в клубе, толкотня в издательствах. А теперь — словно этого и не было никогда — клуб сгорел, издательства исчезли. И именно мы все это смели заодно с ненавистным строем — так что жаловаться не на кого, увы!

Писатель Грушин пригласил меня на свой юбилей, но проходило это далеко уже не в ресторане, а почему-то в Доме санитарного просвещения.

— А вот и наш классик! — воскликнул Грушин, только я появился в конце практически пустого зала… Делать нечего, радостно улыбаясь, я направился к сцене, и вдруг Грушин сказал: — Он болен, очень болен. И приехал издалека! Он болен, но нашел-таки силы прийти! Поприветствуем его!

Я так и застыл с ногой — поднятой, чтобы войти на сцену… Почему это я «очень болен», черт возьми?! И почему это я «приехал издалека»? Так надо Грушину, чтобы показать, что даже очень больные люди буквально приползают на его юбилей! Черт знает что нынче делается для того, чтобы удержаться на поверхности,— и все, зная мое слабоволие, пользуются этим. Ну, ладно уж. Я болезненно закашлялся, лишь бы Грушину было хорошо. Даже когда приезжал с друзьями на юг, и там чувствовал неловкость, что горы не такие уж высокие, а море не такое уж синее — словно я в этом виноват!

— К сожалению, ему надо идти! — вдруг объявил Грушин, только я взялся за скромный бутерброд.

Куда это мне «надо идти»? Видимо, в могилу. И, судя по окружающей меня жизни,— верный адрес. Словно исчезло все, что я за жизнь свою сделал. Хочешь — начинай все сначала!.. Но хотел ли этого я?

Я зашел к критику Ширшовичу — пусть объяснит.

— Читал «Флаги на башнях»? — вдруг спросил Ширшович, выслушав жалобы.

— «Флаги на башнях»? — Видимо, он тоже считает, что мне надо начинать образование сначала.— Конечно, читал. Но только в детстве. А что такое?