«Прошу развести меня…»
— Это что еще? — Надо мной нависла толстая уборщица.— На полу еще приладились писать. А ну встань!
Я вскочил, яростно скомкав листок, швырнул его в сторону урны и, хлопнув задребезжавшей стеклянной дверью, выскочил на улицу.
Резкий ветер сдул мою шляпу в лужу. Весело крутясь, она поплыла по воде. Я стоял, не в силах нагнуться и выловить ее. От блеска и ветра глаза мои слезились, изображение расплывалось…
Когда я вернулся домой, я тут же услышал оживленные голоса, доносящиеся с кухни. Мать весело рассказывала жене о московской своей внучке. Главное, из-за отсутствия жены выражала недовольство мне, а теперь, когда подлинная виновница явилась, мать, как ни в чем не бывало, разговаривает с ней… Все-таки любят они друг друга, как ни странно!
— Явился! — произнесла жена таким тоном, словно меня не было три дня и три ночи.
— Ненадолго,— выговорил я сквозь зубы.— Где наше свидетельство о браке?
— Да брось ты! — легкомысленно сказала жена.— Зачем это тебе?
Повернувшись, я кинулся в кабинет.
— А где Даша? — В новой уже роли выступила жена. Встревоженная орлица, не заставшая в гнезде своего птенца!
— В школе,— как можно сдержаннее выговорил я.
— Ха! — Она засмеялась, потом, испуганно глянув на меня, прикрыла ладошкой рот.— Вот ето да! То-то я гляжу, почему это все в белых передниках идут? Чтой-то, думаю, наверняка тут скрывается!
Демонстративно вынув из стола и пронеся по воздуху свидетельство о браке, я положил его в карман и направился к двери.
— А ты куда? — встревоженно спросила жена.
— Не догадываешься? — произнес я.
— Ой… А как же? Я столько накупила всего!
Я вышел в прихожую, злобно переворошил все свертки. Бананы! Финики! Прихоти миллионерши! Еще один ее ненавистный для меня облик: «Элегантная женщина, покупающая все необходимое для дома!»
Хлопнув дверью, я вернулся в кабинет. Она ворвалась вслед за мной.
— Разрешите облобызать! Умоляю, один лишь поцелуй!
— Вали отсюда! — закричал я.
Через минуту, робко постучавшись, она показалась с подносом в руках, скорбно-дурашливо уронила на грудь кудрявую головку. На подносе лежал банан, финики в блюдечке, стоял высокий бокал с кефиром.
— Ты понимаешь хоть, что денег у нас совсем не осталось? — поглядев на все это великолепие, сказал я.
Она кивнула.
— Ну что ж,— вздохнув, произнесла она свою любимую фразу,— будем жить скромно, ни в чем себе не отказывая!
Я только махнул рукой.
— Когда хоть окна-то вымоешь?
— Это вопрос? — Она наморщила лоб.— Это вопрос, требующий ответа? Это вопрос не риторический, нет? — весело дергая меня за рукав, спрашивала она.
— Нет.
— Жаль.— Она вздохнула.— Так редко встречаешься со своим мужем, и при встрече одни только упреки.
— Почему? Не только упреки, но и угрозы.
Улыбаясь, мы глядели друг на друга.
— Ты где была-то?
— На кухне,— сразу ответила она.
— Нет! Ночью?
— А… у Дийки, всю ночь с нею проговорили. Она в жутком состоянии. Леха из дому ушел, сказал, что навсегда.
— Да? — оживился я.— Как же мы с ним не объединились?
— А ты разве тоже уходил?
— Да.
— Ой, а я и не заметила! — Она засмеялась, потом, испуганно захлопнув рот, посмотрела на меня.
— Вот,— я протянул ей рубль.— И этого нам должно хватить до конца жизни. Поняла?
— Ну, если так, до конца жизни осталось недолго! — весело сказала она.
Потом пришел кафельщик, вызванный матерью, и под мерные удары зубила я закончил стих, начатый давно:
Сидит гардеробщик, стоит гардеробщик,
Но вот почему гардеробщик не ропщет?
Карьера ему полагалась иная:
Он должен был ночью стоять, где пивная,
И громко свистеть, чтоб мурашки по коже,
И шубы срывать с одиноких прохожих.
Но все получилось спокойней и хуже:
Раздав номерки, он сидит на диване
И долго не может понять — почему же
Его так волнует процесс раздеванья?
Но вот, отогнав эти мутные волны,
Откинув со лба хулиганскую челку,
Он ходит веселый, он ходит довольный,
И вешалка сбоку походит на елку!
8. Бездна
Вечером я гулял с песиком во дворе.
— Знаешь, почему все нынче собак заводят? — обратился ко мне с разговором пьяный сосед.— Потому что чувствуют — жизнь всех на одну тропку загоняет. Чувствуют, что у них так же будет, как и у прочих, необычного ничего уже не будет. Остается собакой себя выразить. Логично?
— Ну, как же? — возразил я (последнее время я много об этом думал). А бездна? Мы ж на краю бездны живем! Что ж здесь обычного, скажи?
— Какая бездна-то? — удивился он.
— Да вот же! — указал я наверх.
— А-а! — Он махнул рукой.— Шея устанет вверх все время смотреть.
Он ушел, и скоро пошел к своей парадной и я.
Да, думал я, он прав. Спокойно и плоско мы живем, даже страх смерти куда-то исчез (до самых последних, наверное, мгновений). Со спокойной усмешкой произносим мы: «Все там будем!» — причем с особым удовольствием неопределенное «будем», а слово «там» не воспринимаем совсем.
Все время смотреть в бездну страшно — это понятно! И правильно сделали, наверно, отгородившись от бездны фанеркой. Только постепенно нарастает уверенность, что за фанеркой этой ничего и нет.
Я вспомнил вдруг одно далекое, детское лето… Прямо за домом, где я жил тогда, начиналось зачарованное пространство.
На языке здравого смысла это называлось — пустырь за домами, где люди держали сараи. Для нас это было, как я понимаю теперь,— зачарованное пространство.
Там среди зарослей горячих фиолетовых цветов был фундамент каменного дома с темной сырой лестницей вниз, в подвал. В подвале этом были свалены почему-то круглые серебристые коробки с черной сгоревшей кинопленкой. Иногда туда спускался небритый мужчина с мешком, накладывал в мешок гору коробок и уносил. Как доложила наша разведка, из коробок этих он делал электроплитки.
Наша организация называлась «Черная кошка», мы проникали всюду, наши принцип был: «Мы знаем все — нас не знает никто!»
Особенно опасной, но важной считалась экспедиция в трамвайный вагон, где хранилась продукция (или отходы) какой-то артели — матовые алюминиевые трубки разной длины. Нужно было быстро выскочить из полыни, открыть двери вагона и быстро-быстро — не остаться последним! — пихать в карманы и за пазуху трубки, потом выскочить и, чувствуя страх и ликование, мчаться обратно в полынь.
Потом настало время посетить сарай-корабль. Операция готовилась долго и тщательно. Лежа в лопухах, мы целыми днями изучали окружающую обстановку… Хозяев этого сарая было двое: трясущийся мужчина, видимо, контуженый, и толстый парень. Они приносили лестницу, приставляли ее к борту своего корабля-сарая, залезали, отпирали люк и, перетянув лестницу, слезали по ней вниз и что-то там делали весь день: слышались гулкий стук, шарканье рубанка, кашель, гулкий разговор. Поздним вечером они вылезали обратно, забирали лестницу и уходили.
Однажды мы провели в нашей засаде целое утро, но хозяева так и не появились. Мы подождали еще час и поняли, что сегодня они не придут.
— Вперед! — прошептал Виталий.
Замирая, мы перебежали пустое пространство, вскарабкались по корме на палубу, подползли к люку, сколотили замок и, повисев на руках, спрыгнули вниз.
В корабле-сарае было темно, пыльно, луч света проникал через люк. Виталий с грохотом полез вдаль, в темноту. Потом на стене появилась его большая качающаяся тень — он зажег керосиновую лампу. Показался верстак с прибитой доской-упором, подвешенные на стене инструменты, ведро с гвоздями. На полке цветные непрозрачные бутылки с красками. Под ногами грохотали железяки — какие-то шестигранные палки, шестеренки.
