— Громи! — выговорил Виталий, и мы, подхватив железяки, начали громить все вокруг, переворачивать, разбивать, потом, подвинув к люку верстак, возбужденные, тяжело дыша, вылезли и бросились врассыпную.

На следующий день к кораблю-сараю была выслана разведка. Мы лежали под широкими листьями лопухов, среди красноватых стеблей, и вот — затихли! — к сараю приближались хозяева. Они приставили лестницу, влезли и тут увидели, что люк открыт. Контуженый спустился вниз и, разъяренный, выскочил наверх.

Он стоял, тяжело дыша, озирая полынные заросли. Он знал, что мы где-то здесь, но не знал точно где.

— Если какая-нибудь сволочь… мне попадется! — Контуженый недоговорил и оглушительно выстрелил…

Ошалевший, я опомнился на другом конце пустыря… Оказывается, у него есть пистолет!

Но не ходить туда мы уже не могли,— это было наше зачарованное пространство: от старого, заброшенного, никуда не ведущего шоссе до речки за кораблем-сараем, узкой, заросшей, но глубокой.

Помню, как мы с Виталом ползем среди мясистых, бордово-розовых стеблей лопухов, доползаем до края и, тихо отстранив последний лопух, смотрим на корабль-сарай, на котором появилась вдруг огромная мачта!

— Антенна… для передатчика! — горячо шепчет мне на ухо Витал, и я скорее по дозам теплоты, чем по звуку, угадываю буквы, которые он говорит.

Мы ползали туда каждый день. Визг пилы, шарканье рубанка, стук молотка слышались одновременно, непонятно было — сколько у них рук?

То лето кажется теперь длиннее, чем все, что было после него. Потом я уехал и — через целую жизнь — вернулся, но это лето все еще не кончалось.

Я проснулся в нашей комнате, затемненной тяжелыми шторами, взял с близкого стула будильник, чтобы разглядеть стрелки, и вдруг он раздребезжался прямо мне в лицо!

Я встал, оделся и побежал искать Витала — мы не виделись так давно!

Дом его был на пустыре, далеко вокруг не было других домов. Он состоял из двух соединенных флигелей за каменной стеной. Я нажал на дверь — она открылась. В комнате никого не было. Я вошел. У окна их комнаты рос высокий сиреневый куст, и свет проходил в комнату через дырку в этом кусте узким лучом. Вдруг стало темно и опять светло. Свет — темнота, свет — темнота сменялись все быстрей и быстрей. Обернувшись, я успел понять, что с ветки перед окном, замахав крыльями, слетела птица.

Я долго неподвижно стоял в тишине, потом тихо щелкнул суставом пальца, почувствовав, что щелчок скопился. Может, Витал во втором дворе? Обогнув флигель, я вышел во второй, глухой двор. Там было тихо и жарко. Я пошел обратно. Ну, ясно, он там, где самое интересное — корабль-сарай!

Я пробежал через заросли, но сарая на месте не оказалось! Я удивленно смотрел на пустое место, потом случайно глянул вдаль и увидел, что по речке уплывает корабль-сарай…

И тут что-то щелкнуло у меня внутри и развернулось, как зонтик или как вырвавшаяся из чехла бабочка.

Я не смог тогда сказать, как называется это чувство… Потом мог его назвать, но самого чувства уже не было.

Я долго жил, уверенно считая кольцо автобуса концом света, и лишь совсем недавно беспокойство снова посетило меня.

Может, это было влияние кометы, приближающейся к нам?

— Ухожу! — сразу сказал я жене, вернувшись домой.

— Куда?

— В бесконечность!

— Что, новый пивной бар?

— Нет. В первозданном смысле.

— Да брось ты! — ласково сказала жена.— Вечером ребята придут. Посидим. Дод расскажет анекдот…

Вот этого я как раз и не хотел!

— Ну, об экологии поговорим! — идя на крайнюю уступку, сказала она.

— Ну хорошо… тогда я завтра пойду!

— Завтра сложнее,— озабоченно заговорила она.— Завтра Марфа Даниловна обещала зайти.

И вот так всегда! Вместо кометы имеем уже Марфу Даниловну. И так любая резкая идея обволакивается, усыпляется, подменивается!

— А что тебя конкретно там интересует? — поглядев на меня, спросила жена.

— Комета.

— Какая комета? — строго вдруг спросила она (словно некоторые из комет известны ей своей легкомысленностью).

— Когоутека.

— Кого-кого?

— Когоутека!

— Ах, Когоутека! — с облегчением сказала жена, как будто это в корне меняло все дело.— Так вот же она!

Она бросила мне журнал. Но никакой кометы там, естественно, не было. Была клякса, вернее, отсутствие кляксы — типографской краски на темном фоне.

Нет, в этот раз я на эту подмену не соглашусь. Я уже имел вместо вихря — одноименный пылесос, а вместо галактики — одноименную соковыжималку.

— Все! — сказал я себе.— Сейчас или никогда!

— Тебе бы лишь из дому уйти! — зло проговорила мне вслед жена.

Я выскочил на улицу, впрыгнул в автобус. Я доехал до конца, посмотрел: никакой бездны наверху не было, все забивал свет согнутых фонарей.

Я сел в загородный автобус и вышел возле одинокой будки, стоявшей на краю огромного темного поля.

Я долго хлюпал по грязи и воде и, только войдя в полную темноту, поднял голову.

О-о-о-о! Вот это другое дело!

…Но где ж комета? Я долго искал ее среди бесчисленных звездочек и вдруг увидел ее в самом низу, у горизонта,— тусклая звездочка с летящим от нее маленьким лучиком… Во-от! Я пристально смотрел на нее, и мне показалось, что она движется — лучик чуть-чуть развернулся. Потом я заметил, что лучик еще вырос. Что такое? Об этом ничего не писали! Сердце вдруг запрыгало, как пойманная рыба… Точно! Приближается! Знал бы я, что это так страшно!

И тут, словно вспомнив обо мне, лучик повернулся и стал светить в мою сторону!

Это уже не мерцание — свет! За кочками на пустыре протянулись длинные подвижные тени.

Слепящий шар приближался все быстрее — и вот весь мокрый пустырь, всегда темный по ночам, осветился ярким мертвенным светом!

Быстро стал нарастать страшный грохот. Я почувствовал, что земля подо мной дрогнула. Я сделал шаг, поскользнулся, упал. Земля прыгала подо мною, как живая.

Потом я поднялся и увидел, как по насыпи, сотрясая все вокруг, промчался тяжелый товарный поезд…

То хохоча, то снова испытывая возвращающиеся приступы ужаса, я приехал домой и лег.

Проснулся я на какой-то длинной веранде. Солнце освещало ее через крайнее оранжевое стеклышко. Я долго лежал неподвижно. Солнце передвинулось, светило через следующее стеклышко — красное, потом через следующее — зеленое… и, быстро миновав все стекла террасы, скрылось за дощатой стеной. И почти сразу же показалось в начале, снова светило сквозь оранжевое стеклышко, потом через красное… Прошло через все стеклышки еще быстрее и почти сразу же засверкало через первое… Третий круг… Четвертый! Я закричал.

Я заболел. Официально считается, что я простудился, шастая по пустырю. Но на самом-то деле — меня продуло из бездны.

Прошло некоторое время, прежде чем я стал выздоравливать. Ко мне постепенно возвращались слух, зрение, нюх, причем свежие, обостренные, словно бы отдохнувшие и встряхнувшиеся, и сопровождалось это давно забытым блаженством.

Как рыхло, кусками, с клейким прохладным ветерком отпадают кипы страниц в перелистываемой книге.

На дне чистой, вымытой, блестящей чашки свет лежал контуром яблочка.

Я поднялся, вышел в прихожую. В плоском луче солнца пыль закручивалась галактиками. Вот сверкнула муха, как комета. Я закашлялся и увидел, как в пыли проплыло три волны кашля.

Я спустился на улицу. По стене высокого дома медленно ползла тень строительного крана и вдруг, дойдя до конца, быстро скользнула за угол.

Потом я посмотрел вверх — солнце было на месте.

Мы сидели на кухне с женой и дочкой.

— Так ты, значит, Барбосом была? — Жена засмеялась.

— Да,— усмехаясь, ответила дочь.

— А ты в шапке была?

— Конечно!

— А этой… Жужу кто был? — спросил я.

— Светка Ловицкая,— небрежно ответила Даша.

— Ловицкая?

— Ну да. Она полька.

— А она в чем была? — спросила жена.

— Она ни в чем. Только с бантом на шее, и лапы, то есть руки,— усмехнулась дочка,— держала на такой красивой пуховой подушечке. Ей папа такие подушечки из Польши привозит.