Приемщица посмотрела на бланк, что-то в нем почиркала и говорит:

— С вас восемь копеек!

— Почему так мало-то?

Составил поздравление своему лучшему другу, и чувств набралось всего на восемь копеек!

— У вас номерная телеграмма,— сказала приемщица,— плата взимается только за номер.

— Как номерная? — уязвленно спросил я.

— Так, номерная. Ваш текст номер четыре. Разве вы не из списка его брали?

— Нет, представьте!

Я был уязвлен еще больше. Написал другу, с которым у меня столько связано, поздравление, и оно из самых банальных, которые сведены даже в список, существующий для людей умственно отсталых.

Восемь копеек — цена моего излияния!

— Так даете вы деньги или нет? — агрессивно проговорила приемщица.— Вы же видите, мы перешли на полуавтомат, всяческие задержки вредно сказываются на его работе!

— Полуавтомат,— сказал я.— Извините… Можно телеграмму мою назад?

С недовольным видом она вернула мне бланк, уже поднесенный ею к щели полуавтомата. Я взял его, порвал в мелкие клочки и кинул разлетевшиеся голубые бумажки по направлению к урне. Нет… Автомат, полуавтомат — это не то. От такого полуавтоматического общения результат обычно получается самый поганый.

— А скажите, а свой какой-нибудь текст передать по полуавтомату можно?

— Можно. Но это значительно дороже! — сухо ответила приемщица.— И потом, надо еще его сочинить, а это не каждому дано! — с прозрачным намеком закончила она.

Я взял снова ручку, новый бланк.

— А можно такой текст передать: «Поздравляю тебя, морда, с установлением рекорда!»?

— Какого рекорда?

— Это уж мы знаем с ним…

— Нет. Такие тексты мы не передаем! Тексты, допускающие двусмысленные толкования, мы не передаем.

— Да это не двусмысленный вовсе — трехсмысленный!

— Тем более! — отвечает.

— Но я прошу вас. Друг, потерянный почти!

— Гражданин, я же вам объяснила — у нас полуавтомат…

Заплакала вдруг, утираясь шалью.

Ну, вот! Так у нас кончаются все принципиальные споры.

Я быстро вошел к ней за барьер, погладил по голове.

— Уйдите, гражданин! — всхлипывая, проговорила приемщица.— Здесь у нас материальные ценности. Уйдите!

Она вдруг вынула револьвер…

Я вышел в большой гулкий зал.

Хотел душевность по телеграфу проявить, а в результате лишь бедную женщину расстроил!

Как-то у нас мучительно все переплетено! Все вроде одного и того же хотят — счастья, но так все постепенно запутывается, что и запах-то счастья забывается!

Неизвестно кем, неизвестно где, неизвестно зачем проживаем день за днем, и не вспомнить уже, когда последнее действие было, которое хоть немножко бы к счастью подвигало!

Ведь все не важно сейчас: зачем я в командировку приехал,— через год никто про это и помнить не будет, не важно, что полуавтоматы на почте стоят,— думаю, месяца через два уберут их как нерентабельные… Не важно это все! Другое важно — с Лехой связаться, сказать ему, как я его люблю, и во все эпохи, при любых полуавтоматах важнее этого не будет ничего!

И вот теперь Дзыня позвонил мне, сказал, что Леха погиб. Что же — как это ни ужасно, а к этому и шла Лехина жизнь.

Я вышел из электрички на платформу. Со всех сторон подступала тьма.

Когда-то я был здесь, в том самом доме отдыха, где «отдохнул» Леха сейчас… Я побрел по тропинке между высокими плавными сугробами. Вот и пруд, окруженный ивами, почти горизонтально склонившимися ко льду. А вон и домик, видимо, бывшая часовня, где размещалась сейчас спасательная станция…

Внутри ее были своды, тускло освещенные керосиновой лампой. За служебным столом сидели спасатель, высокий горбоносый старик, и Дзыня.

Я протянул руку.

Потом мы пошли по берегу пруда, спасатель показал мне следы на снегу и дальше, на середине пруда, черный зияющий провал.

— С дома отдыха ко мне только час как пришли. А он давно уже там,— сказал спасатель.— А ночью без пользы шарить там, да и провалишься — лишние жертвы.

— Как раз навестить его приехал,— Дзыня говорит,— а он тут такое дело учудил!

— Так что — все! — горбоносый говорит.— Готовьте вашему другу могилку. Место-то припасено у вас на кладбище али нет? А то сейчас подхоранивать стало модно: в имеющуюся уже могилку опускается второй гроб.

— А может, подхаронивать? — Дзыня его спрашивает.— Ваше имя, случайно, не Харон?

Тот долго глядел на него подозрительно.

— Угадал! Харитон.

Вернулись мы под хмурые своды часовни.

Харитон говорит:

— У меня часто тут подобные дела случаются, так что продумано все уже до мелочей. Может, выпьете?

Сходил за печь, вынес два валенка вина.

— В одном,— говорит,— у меня на ореховых перегородках настоянно, в другом — на ореховых промежутках… Не брезгуете, что в валенках у меня?

— Не-ет! — Дзыня говорит.— С перегородовки, я считаю, начнем?

Посмотрел на меня. Я кивнул.

— А помнишь,— Дзыня мне говорит,— как перекликались мы через весь город?

Еще бы не помнить! Телефонов у нас тогда ни у кого не было, а общаться друг с другом хотелось непрерывно. Нам, конечно, обидно было — все только и делают, что звякают друг другу да брякают. Хотели себя телефонизировать, бумаги разные доставали про то, какие мы несусветные умники и красавцы. Но нам в ответ неизменно из самых разных инстанций: комиссия такая-то, рассмотрев, нашла нецелесообразным…

Однажды вышел ранним утречком на балкон. Туман густой… А Леха тогда на совершенно другом конце города жил. Постоял я. Как грустно-то без товарища! Сложил я ладони рупором, как закричу:

— Леха! Слышишь-то хоть меня?

Долгая пауза, минут, наверное, пятьдесят, и вдруг доносится ясный ответ:

— Слышу… Чего орешь-то?

— Да ведь иначе бы ты не услышал меня.

— А-а-а…

…Пока вспоминали мы, рассвело. Красное солнце появилось на льду. Лед тонкий, гибкий, бросишь по нему камень — зачирикает, запоет!

— Ну, давай,— Дзыня говорит.— Выпьем промежутовки: за нас, за нашу дружбу, за Леху!

И только он это произнес, из-подо льда вдруг раздался громкий стук! Выбежали мы из часовни и оцепенели. Из пролома во льду вылетел, трепыхаясь, огромный лещ, затем ладонь появилась, потом локоть… И вылез Леха: живой и, что самое поразительное, абсолютно сухой!

— Ты чего там делал-то? — изумленно Дзыня спросил.

— Спал, чего же еще? — сварливо Леха ответил.— Отлично, надо сказать, спал…

— Леха! — заорал я.

Вернулись мы в часовню. Леха обиженно стал бормотать, что перегородовки с промежутовкой ему не оставили.

— Что такое? — Харитон озадаченно говорит, удивленно Леху ощупывает.— Не порядок!

Трубку снял, начал звонить.

— Эх, повезло вам! — зло говорит.— Воду с пруда спустили еще позавчера!

Потом лето настало. Однажды пили мы чай в кухне у меня, у открытого окна. Вдруг появляется в открытом окне голова!

— Здравствуйте! — говорю.— В чем дело?

— Да вот любуюсь,— бойко вдруг голова заговорила.— Как здорово у вас цветочек разросся. У меня и сорт тот же, и сторона вроде бы солнечная, а не то!

— Так, может, вам отросточек дать?

Отломил я отросточек, человек долго благодарил, потом спустился по водосточной трубе, как и влез.

— Ты, что ли, думаешь,— Леха спрашивает,— что тип этот просто так сюда прилезал?

— А нет? — говорю.— Отросточек хотел!

— Да-а…— Леха на меня посмотрел.— Видно, жизнь тебя ничему не учит!

— Да, видно, нет! Видно, я — как мой дедушка, который первый жизненный урок получил в девяносто шесть лет!

Потом пили чай долго. Оса залетит в банку на одно гулкое, звонкое мгновение — и снова беззвучно улетает по ветру.

Наконец-то, вырвавшись из засасывающих, унылых дел, мы — Дзыня, Леха и я — сидели в знаменитом горнолыжном кафе «Ай», из которого открывается такой вид, что действительно хочется сказать: «Ай!»