— Сам ты творог! — презрительно говорит она и резко уходит.
Последнюю ночь мы с Генычем и Ромкой провели вместе: все-таки кое-что связывало нас. И как в дальнейшем нас кинет — все было туманно.
Вероятно, плохо все кончится, как при заговорах и положено.
Геныч, с виду булыжник, кирпич, мог, слегка дунувши, часами Гомера лудить! И многие из нас, «соколов», тоже Гомера уважали — про нашего брата человек писал:
Ложе покинул тогда и возлюбленный сын Одисеев;
Платье надев, изощренный свой меч на плечо он повесил…
Уходя в увольнительную, часто шутили: «Изощренный меч свой взял?»
После, подошвы красивые к светлым ногам привязавши,
Вышел из спальни, лицом лучезарному богу подобный.
Всю ночь Гомера читали, пока не
Встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос!
— Всё! — Геныч резко поднялся, скинул махровый халат. Под левым соском у него открылась надпись, которую он сделал, когда во французский иностранный легион заслан был: «Эль сон тут шосон софт маман!» — «Все суки, кроме маман!» Надо будет и себе сделать такую же, если будет на чем! — Всё! — Геныч оделся в хаки.— Цезаря сегодня не станет! Внезапная смерть на унитазе. Анализы соответствуют. А кто захочет вдруг этому помешать,— взгляд на меня,— отправится за ним!
Вышел. Мы с Ромкой еще допивали.
По белому известковому серпантину на горе ползли, как гусеницы, длинные черные машины.
— О! Похоронная процессия! — проговорил пьяный Ромка.
И уже из темного окна аппаратной я вижу, как Зайчика из трапезной бережно под руки ведут на «электрический стул». Не терпится! На мраморном крыльце, как богиня мщения, застыла Нелли.
Верещит зуммер.
— Дальнюю врубай! — хрипит в трубке Грунин.
— Есть!
Гудение изменилось — пошла дальняя!
На горизонте полупрозрачные, как рыбы, рисуются военные суда. И в других странах и континентах тоже загудело: застыли в ожидании биржи, министерства, подводные лодки. Ждут сигнала с нашего унитаза! Свои делишки под наш грохот тоже хотят провернуть!
Зайчик останавливается, тяжело дышит. Потом, улыбаясь, говорит что-то Генычу — тот, укоризненно качая головой, протягивает ему сигарету. Дым плывет в солнечном луче. Последнее, можно сказать, желание — перед «электрическим стулом», сделанным мной!
«Ты помнишь? В нашей бухте сонной спала зеленая вода, когда кильватерной колонной вошли военные суда». Любимое наше стихотворение с Ромкой. Сейчас Зайчика шлепнут «с чувством глубокого удовлетворения».
Я вдруг выскакиваю из окна прямо на заросший склон, лезу, цепляясь окровянившимися руками за острые плети ежевики, долезаю в тени до Тронного Зала, карабкаюсь в окно. Солнечный коридор с торжественной дорожкой. Дверь с художественной резьбой — Маркел не удержался. Солнце, тишина. От крыльца — веселые голоса, летит дым.
Распахиваю дверь, запахиваю. Расстегиваю бляху, опускаюсь на Трон, засовываю задвижку! Все-таки хорошие работники у нас — сделали задвижку, как будто к Генеральному кто-то может рваться во время этого!
Ну!.. Не получается! Робею! Ну, спокойно же, возьми себя в руки! Разнобоем приближаются шаги. Дверь дергается. Изумленная пауза…
Ну же… не робей!
Дверь дергается посильнее.
— Занято! — сдавленным голосом кричу я.
Долгое изумление в зале. Занято? Здесь?
Ну же! Я поднимаю голову и не удерживаюсь от хохота — все-таки Маркел намалевал пейзаж. Но где! На потолке! Уходящие в синеву пики гор и парящий маленький сокол. Я хохочу, и сотрясение всего организма дает результат: шипят подо мною «сверхчистые», засвистел компьютер в бачке! Отбой! «Здоров! Практически здоров Генеральный! На весь мир здоров!» Я гляжу на улетающего сокола и хохочу. Оказывается — мой аппарат и спасать может, не только губить!
Я гляжу, откинувшись, в небо,— из двери вылетает щепка, и пуля чиркает мне по лбу.
Я лечу все выше в небо. Маленький, в сущности, этот Тронный Зал — закрыт фактически весь одним платаном! И платан — тоже маленький!
И вся Земля — небольшая.
…Я задыхаюсь. Чувствую, что на мое лицо натянута горячая влажная маска. Из последних сил поворачиваю голову, маска с чмоканьем отлипает… я втягиваю воздух. Пахучий, больничный! Открываю глаза. Надо мной тяжелое, пористое, но умиленное лицо Зайчика. Из переполненных его глаз катятся слезы. Его большой влажный рот еще полуоткрыт после поцелуя и прерывисто дышит. Да и я сам после поцелуя тяжело дышу. Надо же, какие страсти в больнице! На лоб мне капает его горячая слеза и прожигает меня насквозь, до самого сердца. Оценил все-таки!
Чувствую, что и мои собственные слезы пробивают горячие, извилистые, щиплющие дорожки по моим щекам. Всхлипнув, я поднимаю голову, вижу белую просторную палату, за окном среди упругих зеленых листьев — цветок магнолии, похожий на разрезанное крутое яйцо. Все-таки не пропадает добро!
Но, оказывается, не пропадает и зло! Всех, кто хотел упечь Зайчика на «электрический унитаз», Зайчик сам упек!
Сажать не стал, а тем более расстреливать — не те времена.
Просто подарил всех заговорщиков Мбахву во время его дружеского визита сюда: Геныча — в охрану, Ромку — личным хирургом… Грунина — военным консультантом!
Ну, просто царские подарки! От подарков не принято отказываться, а тем более — когда-либо их возвращать. Не уверен, правда, что подарки так уж понравились самому царю. Особенно — Грунин, который жить не может, чтобы не затеять переворот!
А где Нелли? От страха буквально холодею. Конечно, я и не надеялся, что она меня посетит, но почему-то я даже и не чувствую, что она здесь.
— А… где?..
— ..........!
В царском гареме!
Решив, что я окреп уже достаточно, раз выдерживаю подобные известия, мне передают и последние слова Геныча: обещал прислать мне весточку в виде пули!
За что?
Окончательно выздоровев, я понимаю, за что. Карьера моя делает бешеный скачок! Теперь я занимаю место Геныча на дне лимузина. Теперь я — Трон Генсека!
Может — для теперешней моей головы это самое то: удерживать его зад на крутых поворотах? После контузии не шибко стал соображать!
Порой сквозь пуговичную дырочку в его плаще вижу Колизей или там Нотр-Дам… Ни фига особенного!
Геныч на этом месте взбунтовался. Но я терплю: следующий «седок» может быть потяжелее!
И все было бы терпимо. Если бы не!..
Не мелькнул знакомый пыльный пейзаж! Холмы, баобабы. Вот уж не представлял раньше, что эта картина будет так душу рвать!
На ступени дворца выходит Мбахву. Как-то он раздался, потяжелел. Его ноша тоже нелегкая — взять тот же поцелуй с Зайчиком!
Душно. Окна в офицерской столовой затянуты металлической сеткой — как бы от мух. На самом деле от людей: местное население стоит у окон и жадно смотрит, как мы едим.
Все время озираюсь: где же мои друзья? Не встретили!
Подходит щеголь вестовой:
— Не могли бы вы встретиться с Романом Юрьичем? Он ждет вас у себя в кабинете.
Наконец-то!
Идем по больничным коридорам. Много лежит местных, но есть и наши: за границей, в пяти километрах отсюда, идет война.
Входим в кабинет с витражами: бывшая комната настоятеля монастыря. Навстречу поднимается Ромка — гладкий, вальяжный. Снисходительно обнимает меня, хлопает по спине — словно Пушкин в ссылке какого-нибудь заезжего Кюхельбекера. Смотрим друг на друга.
— Вот — бровь вчера сжег: электропилой кость пилил! — усмехается Ромка.
Да… жизнь!
— Тебя тут один клиент хочет видеть.
Геныч! Наконец-то!
Идем по коридорам, проходим стеклянную солнечную галерею, дальше — просторные залы, больных нет. Во Геныч устроился!
