И знаю, что увижу ее, но сердце колотится! Мы садимся за стол в ротонде, и издали приближается ровное цоканье каблуков — сердце выпрыгивает!

Она останавливается вблизи от нас — буквально можно дотронуться рукой, но невозможно! Азиатски бесстрастное лицо, длинные гладкие ноги, чуть вывернутые носки блестящих туфель.

— Меня зовут Нелли,— абсолютно отстраненно произносит она.— Что желаете на завтрак?

Геныч ликующе смотрит на меня: понял, какой класс? В порыве дружбы он даже забывает, что когда-то она была моей!.. Он дарит ее мне!

— Тебя желаем на завтрак! — ликующе кричит Геныч, радостно поворачивается ко мне.— Хочешь ее?

Хочу ли я ее? Еще как!.. Но не так!

— Ладно,— произносит счастливый Геныч.— Иди! Мы не бабники, мы алкоголики (любимая заповедь нашей дружбы)! Принеси нам всего! Все испытания его ты прошел, теперь должен наслаждения пройти! — поворачивается ко мне он.

— Проверить — не смертельно ли,— вставляет язвительный Ромка.

— Ну, все? — Из шикарного завтрака лишь немного поклевав икры, Геныч, словно пружина, распрямляется.— Хочу тебя еще познакомить кое с кем!

Он буквально дрожит от возбуждения: сколько приготовил сюрпризов!

По крутым дорожкам, скользким от крупных бордовых иголок, мы карабкаемся наверх и входим в длинный одноэтажный дом, в коридор, залитый солнцем.

— Смир-р-рна-а! — орет Геныч, и в коридор вылетают и выстраиваются «соколы» — Ваня Нечитайло, Петя Скобцов, Дима Орлов, Джалмо Узун!

Тут я действительно чувствую, что душат слезы!

Ребята, радостно лыбясь, громоздятся, как шкафы. Как это мы, когда пили, все набивались в наш вагончик? Я поворачиваюсь к сияющему Генычу.

— А где же Маракулин, Панков, Зинченко?

— В наряде, где же еще? — произносит Геныч.— Вас охраняют, ваша светлость!

Всех наших до единого перетащил сюда! Похоже, и вправду — всесилен!

— В-вольно! — ору я.

Крепко же жучат по спине мои ребята — не расхерачили бы ребра по новой! То ли от боли, то ли от счастья слезы так и катятся из глаз.

…Пока Леонид Ильич лежал в госпитале, я «испытывал» его апартаменты: гостиную, спальню, кабинет.

— Менее вонючей краской не могли рамы намазать? — куражился я.

— Так точно — не могли! — радостно докладывал Ваня, мой личный ординарец.

Утро я обычно встречал на террасе, смотрел, как загорается море. Потом раздавался привычный уже далекий треск — именно он как-то меня успокаивал и вводил в русло: где-то идет все же нормальная жизнь.

Треск становился все четче, и с той стороны мыса, отгораживающего нас, вползал на гребень крохотный бульдозер, пихая перед собой груду глины и камней выше его. Сгребал оползень от тоннеля — без этой тихой работы оползень давно бы закупорил тоннель, и жизнь прекратилась бы. Тоннель этот необычный: в нем исчезает половина поездов, особенно по ночам, и по ночам же выходят пустые. Вся гора эта, поднимающаяся склонами до тонкой бледной луны с мирными козами на лугах, сплошь начинена железом до самого верха — разве что козы не знают про это, однако и люди довольно спокойно тут живут.

Каждый вечер мои охранники (свободные от наряда) уходят в поселок за хребтом и возвращаются на рассвете, счастливо окровавленные: дерутся то с местными казаками, то с местными греками, то с греками против казаков, то с казаками против греков — и, честно говоря, эта легкость мне нравится: значит, долго зла не таят.

Умоляю их взять меня с собой, но Геныч грубо отказывает:

— Твоя харя тебе не принадлежит!

Тихо брякая, экскаватор черпает глиняную гору, кидает ее в крохотный самосвал, и тот беззвучно отъезжает.

Я вздыхаю. Мою Нелли здесь не узнать. После того как еще до моего появления здесь ее «мощный Арей посетил и таинственно с нею сопрягся», она ходит, как королева. Хотя формально выполняет все, но кому это нужно — формально? Помню, раньше после этого дела ее холодной водой приходилось отливать, теряла сознание, а теперь она словно бы окатывала тебя ледяной водой — еще до того. Кстати, тут я впервые фамилию ее узнал: И. Короткая, как наш радиосигнал. Нелли И. И эта резкая фамилия как бы обрубила все меж нами окончательно.

Ромка (на харю, кстати, абсолютный итальянский красавец) рассеянно трахнул ее на бегу, но большого впечатления на них это не произвело.

Временами ликование охватывало меня: никто не замечает ее по-настоящему, только я!

Ромке не до того было: он явно решил тут плотно окопаться, пустить корни. И действительно, если вдуматься: где же еще?

В аду мы с ним уже побывали, пора пожить и в раю. Ромка, кстати, особенно на свои лишения напирал — считалось почему-то, что он гораздо больше страдал, чем я.

А дело тут затевалось действительно грандиозное — Трон Генсека! Все новые разработки ВПК, Института медицинской техники из Ленинграда, лаборатории сверхчистых веществ из Костромы. Все дно унитаза устилалось сверхчистыми элементами, которые на малейшее изменение химии резко реагировали. Свои ощущения они тут же давали на маленький компьютер, утопленный в бачке, а тот уже посылал сигналы в программный зал, где программисты с медиками писали программы: колит, гастрит, язва, острый энтероколит, хронический энтерит, глютеновая энтеропатия, стеноз кишок. Медики и программисты отличный корпус заняли в глубине, где раньше спичрайтеры жили, составители речей, но теперь уже не речи, а другая информация была важней.

Унитаз и его детали: вентиль, муфта, отстойник — вот что теперь меня по-настоящему влекло!

Дальше полегче стало: приехал Маркел и прижучил всех волынщиков. А в свободные от работы часы всех своим трофейным баяном терроризировал.

Техническое совещание. У меня. Веду я — как дублер Самого. И как ответственный за проект.

Грунин — командующий спецсвязью, Кульнев — командир погранзаставы, Алехин — таинственный, как всегда.

— Когда кончите? — вопрос Грунина ко мне.— Вы же знаете, девятнадцатого он из госпиталя — и сразу сюда. Сами понимаете — концами кабеля не совсем удобно ему будет подтираться!

— На какие расстояния эта информация будет распространяться? — заинтересовался Кульнев.

— Ну, по всем параметрам наша система совместима с международной системой информации.

— Так что — при желании хоть с американским президентом может  п е р е в а н и в а т ь с я! — дерзит Ромка.

Неожиданно все ухмыляются: ох, не любят они своего Зайчика! Кого же любят?!

— Мне нужны абсолютно убойные анализы — иначе я пас! — хрипит Кульнев.

— Ты всегда — пас! — ворчит Грунин.

Что же — и друг друга они не любят?

— Аркадий Сергеевич абсолютно прав,— мягко говорит Алехин.— Иначе мировая общественность нас не поймет.

Ясно. Снова такое задумали, что мировая общественность с трудом может понять.

Лирическую паузу обрывает появление Маркела — в самом живописном его виде: волосы всклокочены, в глазах гной, с рваной одежды капает ржавая вода.

— Может, хватит х…ню молоть — поработаем маленько?

В свободные часы гуляли с Ромкою высоко в горах, спорили до хрипоты, ни до чего другого доспорить не удавалось.

Всем, до последней посудомойки, было известно: совсем другие люди собираются взять власть из ослабевших рук Зайчика. Как гордо говорил Геныч: Цека цыкает, Чека чикает!

— А тебе не жалко его? — спросил я у Геныча.

— Хватит! Нанюхался! — сказал на это свободолюбивый Геныч.

Но, как сказал какой-то умный человек, может быть, даже я: кто борется за свободу, никогда ее не получает. Она может появиться лишь просто так.

— Уж я угощу нашего Зайчика! — усмехается Нелли.— По всем параметрам будет «готов»!

— Ты-то за что его?

— Ни разу после  э т о г о  даже не поздоровался!

Господи! Сколько злобы в этом маленьком тельце!

— Ну, а не можешь ты его,— лепечу я,— творогом накормить? Спасти?