Этот месяц надо бы еще протянуть. Здесь было что писать. И Азанда… Нарбут и в самом деле будет не только любить Азанду, но и писать. И он отправился в дом Свикене, где якобы проживают те рижские чудаки, чтобы сговориться с ними если не о ночлеге, то, во всяком случае, о беспрепятственном ателье на лоне природы. Хиппи сами охотно гуляют голыми, они поймут и других голых.

Если тебе принадлежат только две сорочки и еще какие-то пустяки из нижнего белья, то это еще не означает, что белье вовсе не приходится стирать. В этой связи Бертул разыскал белое, похожее на барак здание по улице Салацы, стоявшее за рядком рябин. Опрятность здания соответствовала его назначению: это была бирзгальская прачечная. В приемной комнате все было белым, начиная со стен и кончая халатом приемщицы. Лишь прикрепленная бечевкой к потолку комнатная береза и карминно-красные губы приемщицы Шпоре были другого цвета.

Она сидела за столом величественно, как судья, проводила пальцем по списку белья и в то же время карим глазом внимательно следила за каждой штукой белья, которую кидали на весы: пришит ли номерок к воротнику рубашки, не бросают ли в кучу вместо полотенца лишь один конец от него.

Бертул вошел с простым приветствием:

— Здравствуйте! Как говаривали в деревне: "Наверное, не ждали?"

Этот Бертул со своей дружелюбной улыбкой, очевидно, хотел ей понравиться. Мужчина, который хочет понравиться, — осторожно!

— Ждем всех, у кого грязное белье, — ответила она.

— Всех, кто жаждет чистого белья, — добродушно поправил Бергул, бросая свою бедность на большие весы. — Рубашки прошу накрахмалить. Даже в Риге я не видел такое ослепительно чистое и отутюженное белье, как в Бирзгале. Парни в доме культуры ходят, как дипломаты.

Видать, этот Сунеп понимал, что такое отглаженная сорочка. На щеках Шпоре в буквальном смысле слова по морщинкам растеклась улыбка.

— Вы в первый раз? Номерок не пришит. Возьмите, это будет ваш номер. Двести семьдесят.

— Делится на три и на девять. Счастливая цифра. Благодаря вам буду ходить в счастливой рубашке.

Кончилось тем, что Шпоре взялась сама пришить эти номерки. Зазвенел телефон. Шпоре говорила с сосредоточенным выражением на лице, будто бы собеседник находился по другую сторону стола.

— Акт для административной комиссии? Комиссии — после работы. По вопросам музыки? У меня находится товарищ Сунеп из дома культуры. Хорошо. В шесть часов на мосту.

Она повернулась к Бертулу:

— Уполномоченный Липлант приглашает вас, как специалиста, тоже принять участие в комиссии. Жалобы на загрязнение окружающей среды.

— Но я… из химических веществ знаком только с алкоголем, пардон — с одеколоном…

— Среда — это не только земля, но и воздух, и отбросы, не только нефильтрованные помои, но и нечистые звуки. Вы приглашены как специалист по музыке.

Нельзя же было заявлять, что он в принципе ноты не признает, потому что не знает их. Поэтому Бертул согласился.

В шесть часов на мосту собрались уполномоченный милиции Липлант, в форменных брюках, но в сандалиях и без пистолета, Шпоре — в зеленом брючном костюме, банковский кассир Кергалвис, широкоплечий, глядящий на мир с чувством ответственности через четырехугольные очки, в пиджаке, потому что на рубашку ленту дружинника повязывать не подобает. Врач Симсоне, как обычно, в белой блузке, часто складывала руки и глядела на носки туфель, лишь изредка окидывала взором окружение, чтобы успеть многое приметить.

— Пошли! — Липлант повел маленький отряд в атаку на загрязнителей воздуха. — Слышите, как они там душат своих обезьян…

По берегам реки, против течения, до самого моста докатывались вопли, какие вырываются у человека, если его ритмично несколько часов подряд бьют гитарой по голове.

Жизнь Байбы и Брони, то есть Бинииев, продолжалась в зеленой музыкальной идиллии, ибо после посещения вечера танцев у них осталось еще пять рублей восемьдесят копеек. Дергая картофельную ботву, они ухитрялись еще собрать себе по картофелине. То, что большинство клубней оставалось в земле, Байба не знала, потому что на уроках биологии в такие подробности о картошке не вдавались, к тому же она не была курицей, чтобы копаться в земле. Ногти женщине нужны, чтобы их покрывать лаком и ущипнуть милого за плечо, а вовсе не для того, чтобы обламывать их, гоняясь за лишней картофелиной. Ещё раз купили масло, твердую колбасу, кусочек копченого окорока, конфеты "Кара-Кум". Ели, лежа на матрасе, так было удобнее, и разве мало в фильмах перевидано, как любовники пьют кофе в постели. Колбасную шкурку бросали на пол. Когда после часа ночи умолкал звуковой аппарат, на веранду прокрадывалась белая кошка с черной пестринкой вокруг глаза и шкурки съедала. В остальном кошка выказывала новым хозяевам свикенского дома недоверие, даже презрение. Если кошку заставали на кухне, сидящую на столе, откуда она обозревала мышиные норки, то в одном прыжке она оказывалась на полке с посудой, а оттуда через потолочный люк исчезала на чердаке. Особенно после того, как Броня картошкой запустил и попал в нее. Безмозглая кошка не понимала, что Броня это делал просто так, ради спортивного интереса. Как-то раз кошка даже оставила что-то нехорошее возле плиты. А в школе ведь никто не учил, что подобное стихийное бедствие следует посыпать пеплом.

— Вот вернется Свикене. Она человек опрятный, не захочет нюхать, тогда и уберет, — рассудила Байба.

Хуже того — однажды утром, проснувшись примерно в десять, Байба возле себя на полу увидела дохлую мышь. Сама кошка, сидя под сиренью, усмехалась в усы и наблюдала, как эта девица вскочила и дергала за плечо своего рыцаря:

— Броня! Мышь… к постели пришла дохлая мышь!

— Скажи ей… пускай уйдет… — проворчал мужчина.

Так как перенести матрас на новое место было более тяжелым трудом, он все же убрал мышь.

Свикене оставила в колодце только холодную воду. Часто умываться в такой воде не было никакой возможности. Байба, в фарфоровых посудинках замешивала генциано-фиолетовую, черную, как сажа, краску, потом тонкой кисточкой и карандашом очерчивала брови, оштукатуривала края век, все остальное покрывала фиолетовой краской, и после этого, разумеется, лицо надо было беречь от воды, немыслимо же каждый день по два часа так тяжело работать. Грязной посуды на веранде почти не было, ее относили обратно на кухонную полку.

Однажды утром Байба вызвалась сходить за хлебом. Хлеба она купила, а у Азанды поинтересовалась, где тут поликлиника.

— В животе жуть как режет, уж не пристала ли желтуха, — пояснила она.

В поликлинике, в сером двухэтажном доме, рядом с рестораном, Байба искала не терапевта, а гинеколога.

В кабинете доктора Симсоне, в царстве накрахмаленных белых одежд, ее обтрепанные вельветовые штаны были единственной грязной вещью.

— У меня по утрам под ложечкой мутит что-то и слюни текут… — робко прошептала Байба, на миг позабыв, что для хиппи, в общем-то, все безразлично. Носик под веснушками даже покраснел. Симсоне, неестественно приветливо улыбаясь, кивнула в сторону никелированного кресла. Оказалось, что без мешковатых штанов Байба не хиппи, а испуганная девочка. Со вздохом начала она свой женский путь. Первый этап — кресло гинеколога с подпорками для ног.

— Вы много курите; как только вошли в кабинет, сразу почувствовался запах табака, — заметила Симсоне, продолжая записывать в карточку.

Байба уже надела штаны и, стоя на платформах, опять почувствовала свое превосходство над этой молодой, но старомодной докторшей, у которой на ногах были какие-то босоножки.

— Наши все курят.

— Ну что ж, тогда всем нашим этого не надо делать, — благодушно ответила Симсоне. — Бывает, и у девушек текут слюни и появляется тошнота, особенно если курят натощак. Сказать, что вы в положении, твердых оснований у меня нет. Зайдите, пожалуйста, через две недели. А пока применяйте это. Два раза в день. — Врач протянула брусочек, завернутый вроде бы в туалетную бумагу.