— Вот какой спрос пошёл на этот камень. Уже несколько человек приходили посмотреть и брали с собой. А Карп Гунька даже несколько грудомах потащил. Догадываюсь, что взял он для Кислия, потому что сразу же туда и подался.

— Ничего, для кого взял — узнаем, — ответил Гордей, — узнаем. — И подумал: «Саливон, шельма, наверное, уже пронюхал о таком сокровище и замышляет добраться до него. Но понизовцы опередят. Нужно, чтоб опередили! А как же…»

— Теперь слово будет за кузнецом Лаврином, — проговорил Головатый. — Может, оно жаркое только там, в степи, а дорогой выветрилось. И в кузнице будет с него только пшик… Посмотрим. А пока что, — приказал он. Савке, — никому ни одной грудки! Понял? — И Гордей кинул размятую чёрную мелочь, что держал в руках, в мешок с камнями.

На другой день утром Савка принёс мешки с горючим камнем в кузницу. На необычные крохкие чёрные глыбы пришли посмотреть многие каменчане. Люди брали камин в руки, растирали их на ладонях, некоторые даже пробовали на зуб.

— Ни горькое, ни солёное.

— Ни воняет, ни пахнет.

— Какая-то слипшаяся сажа.

— Деревянный уголь.

— Промоченная дёгтем земля, — гадали каменчане и терпеливо ждали, что будет с тем камнем на огне.

И лишь кузнец Лаврин не удивлялся. Года три тому назад он уже засыпал в свой горн земляной уголь, который ему завезли проезжие чумаки, что возвращались с поклажею с Дона и останавливались в Каменке починить поломанный воз.

— Знакомы с ним. Только тот, кажется, был помельче, но такой же чёрный, как сажа, — сказал Лаврин. — А это гляди какие глыбищи! Вот посмотрим сейчас, как он себя покажет, посмотрим…

Лаврин разбил молотом большую глыбину и насыпал на сухие сосновые щепки маслянистое крошево.

В кузню набилось полно людей. Любопытные толпились и во дворе, и даже на улице.

Лаврин поджёг щепки. Люди затаили дыхание. Пламя увеличивалось и увеличивалось, но потом начало затухать и вскоре совсем зачахло. Кузнец подкинул дров. И снова — то же самое. Несколько угольков начали было тлеть, однако тлели, тлели — и всё равно потухли.

Савка вспомнил, как было в степи в то утро, когда полыхал костёр около лагеря, а чумаки хотели его потушить. Метнулся в угол кузницы к бочке, набрал в кружку воды и покропил ею чёрное крошево.

— Вот так придумал…

— Чтоб не воняло.

— Ага, а то вишь какой запах…

— А может быть, дёгтем подживить…

— А ещё лучше было бы салом, — переговаривались шутники.

От кучки угля тем временем потянулись слабые сизые дымки, а когда мощным дыханием засопел кузнечный мех, из горла вырвались, взлетели густыми роями золотые искры, и в тот же миг уголь вспыхнул пламенем. Каменчане, которые уже начали было расходиться, снова набились в кузницу.

— Горит!..

— Горит! — передавали тем, кто на дворе.

— Вот это земляная сажа. Прямо диво…

— Это таки уголь…

— Да, диво дивное, будто земля, а горит.

— Берите-ка, хлопцы-молодцы, железо на серпы, — приказал Лаврин, — да попробуем, насколько жарок этот горючий камень.

Два молодых кузнеца погрузили в пылающий горн несколько заржавленных железных обрубков и ещё сильнее заработали мехом.

Вскоре выхваченный из огня обрубок они положили на наковальню и начали расплющивать его, удлинять, выгибать. Лаврин тоже стал выравнивать и заострять какую-то полосу, похожую на длиннющую подосину.

Перестук молотков неожиданно взволновал Савку.

Он мысленно перенёсся в далёкий степной хутор Зелёный в кузницу Данилы. Как наяву перед ним в отблеске пламени возникла Оксана, и ему даже будто послышалось её — тогда язвительно-острое, а сейчас такое милое: «Разве ж так бьют!..»

— А мне можно? — спросил Савка, беря в руки молот.

— А чего ж, — согласился немного удивлённый Лаврин. — Только надень сначала на себя фартук, а то мать потом не отстирает твою сорочку, надень и пробуй, — и он указал место около наковальни, против себя.

Зазвенели звучные удары.

— Не спеши, — сказал Савке Лаврин, — рукоять держи покрепче, а молот опускай свободно, размеренно и плавно. Вот так, вот так, — и он ударил своим молотом раз, второй, третий…

Лязг, высокий звон в кузнице с каждым мгновением нарастал. Работа у Савки шла весело.

Молодые кузнецы остановились первыми и начали подбрасывать в горн уголь.

— Вишь какой моторный, задал всем жару, — вытирая пот со лба, проговорил Лаврин. — Хорошо. Ей-богу, хорошо! — И он по-отцовски обнял смутившегося Савку. — Только знай, сынок: в кузнечном деле, как и во всяком другом, если хочешь быть мастером, а не портачом, нужно упражняться и упражняться, накоплять и приобретать умение. А ещё запомни — железо поддаётся настойчивым и сноровистым. Не зря же говорится: «Куй, пока горячо». Железо — вещь очень важная, из него — и лемех и копьё. Пистоль и плужный нож. Замок и ключ. Коса и я гага н. Вот как… Но для умелых рук нужно ещё и горячее сердце… Хорошо было бы, если б из железа выходили только косы, серпы, наральники…

— И гвозди, топоры, — подсказали молодые кузнецы.

— Да, всё, что для людского добра… А где ты взял этот горючий камень? — спросил вдруг Лаврин Савку.

— Там, — показал юноша на восток, — в степи, в краю каменных баб.

— Где именно? — сделал ударение Лаврин на последнем слове.

— Говорю ж вам, в краю каменных баб, — сказал во второй раз Савка. — Недалеко от берегов Северского, вблизи хутора Зелёного и Савур-могилы.

— Около той, о которой поёт наш кобзарь Стратин? — спросил один из подмастерьев.

— Да, около той, — подтвердил Савка, — по дороге из Азава. Как в той думе, вы ж слыхали, наверное?

— Заслушались, заговорились, а железо-то перегревается, — спохватился Лаврин… — А ну-ка, хлопята-соколята, за молотки!..

Кузница снова наполнилась натужно-задыхающимся сопением кузнечного меха, пронзительно-высоким перезвоном молотков.

…Домой Савка шёл не спеша. Ноги отяжелели и гудели. Такое состояние обычно бывает, когда без отдыха вымолотишь хорошую копну пшеницы или когда без привычки в первый день косовицы нарвёшь косою руки и натрудишь спину. Но это утомление не угнетало Сапку, не клонило его к земле. Он ступал бодро, голову нёс высоко, даже гордо. Да и весь его вид будто говорил: «Смотрите! Я ковал в кузнице!..»

Савко было радостно и приятно: наконец-то осуществилась мечта его детства. Ему вдруг вспомнилось: зима, на дворе белым-бело. Морозно. Метель. Окна в хате покрыты льдом, замурованы. Снег заползает в оконные щели внутрь избы. Нестерпимо нудно сидеть день за днём на печи. Эх, выбежать бы за порог, на воздух или хотя бы в сени! Да куда там — холодно.

Но вот наконец потеплело. Окна оттаяли, в них уже не вмещалось золотое половодье. А солнце так и манит на простор.

И он выбежал из хаты как был — босой, без шапки, в одной сорочке. На дворе тепло. Завалинка уже высохла, парует, шастай по ней туда и обратно сколько хочешь. Около порога тоже сухо, да и на грядках, как видно, подсохло. А вон там далеко, под грушею, где виднеется пожелтевшая прошлогодняя трава, уже щетинится зелень. Как интересно смотреть на неё! А ещё лучше коснуться рукой…

В один момент он перебежал на то манящее под грушей место, и вскоре в руках у него был целый пучок зеленоватых, продолговатых и таких милых травинок. А вон, немного дальше, у вишняка, ещё зеленее. Ой, как там хорошо!., И желтобокие неугомонные синицы из того вишняка зовут: «Сюда, сюда, сюда…» А вон далеко за рвом, по ту сторону улицы, повторяется такое же: «Дзинь-дзинь — сюда, сюда…» — но только громче и беспрестанно: «Дзинь-дзинь…»