Всю ночь под землёй работали женщины-шахтёрки. Они были неопытны в горном деле, но ими руководило большое желание помочь своим мужьям-воинам.
Глухой ночью из посёлка к шурфу группами и поодиночке подходили женщины, набирали уголь в мешки, сумки, в вёдра, кто во что мог, и шли в направлении ближнего от шахты села Горового. А уже в степи, вдали от шурфа, поворачивали к станции.
Тяжёлая и опасная была та дорога. Женщины проваливались в сугробы, поднимались и снова шли и шли вперёд. Едва слышный голос паровоза, звучавший над степью, был путеводителем в их нелёгком ночном пути.
К бронепоезду подойти близко женщины не могли. Уголь ссыпали в условленном месте, недалеко от железной дороги. А красногвардейцы уже сами, ползком, под обстрелом, перетаскивали уголь к бронепоезду…
— Вот таким образом в ту ночь тендер паровоза и был доверху насыпан углём, — закончила свой рассказ старая Морозиха. — А я когда уже возвращалась со станции, то по дороге ещё раз подошла к шурфу и взяла большую грудку угля, так как дом остался нетопленным, а там двое маленьких детей. Едва-едва плелась с этой ношей, бросить же не могла, ведь в ней было спасение моих маленьких детей. Когда наконец переступила порог квартиры, то упала, обессиленная. Разбудили меня гулкие выстрелы пушек. Это бронепоезд прорвал вражеское кольцо и, громя казачьи заставы, отходил своим путём. Мне было легко и радостно на сердце оттого, что в спасение бронепоезда и я внесла свою маленькую ленту… Я всегда теперь думаю, — помолчав, сказала старуха, — что, быть может, и сейчас, вот в эту минуту, где-то очень нужен даже небольшой кусок угля, ведь земля наша большая, и фабрик и заводов на ней неисчислимое множество…
Раздался протяжный гудок паровоза. Вдоль эшелона прокатился звонкий металлический перестук вагонов. Морозиха прервала свой рассказ и встала с носилок. Я и Костя тоже поднялись. Мимо нас, набирая скорость, катились вагоны, чёрной блестящей лентой тянулись платформы с углём.
На дороге с шахтного двора показался десятник. Он спешил к эстакаде, держа в руках журнал для учёта грузов. Но меня уже не интересовал тот журнал. Из головы не выходил рассказ Морозихи. Особенно врезались в память её последние слова…
Наверное, то же самое волновало и моего напарника, Костю. Когда мимо нас промчал последний вагон эшелона и откуда-то, аж из-за леса, долетел басовитый гудок паровоза, я и Костя, не сговариваясь, без слов решительно взялись за носилки. Мы быстро наполнили их углём и лёгкой поступью вбежали в пустой вагон.
— Давай влево! — твёрдо сказал Костя.
— Есть! — ответил радостно я.
Стою. Присматриваюсь. На том месте, где я когда-то подымал полные носилки, высятся теперь огромные выпуклые бункера. Из них через широкие люки в вагоны засыпается уголь. Проходят минуты, и блестящий, будто только что умытый, серебристый тепловоз без шума и натуги отъезжает и мчит по назначению. Знакомый перестук колёс усиливает моё воображение, будит далёкие воспоминания. Я будто вижу перед собой тех, кто учил меня уму-разуму, учил добросовестно относиться к труду и любить людей.
Звенят и сотрясаются вагоны. Эшелон отдаляется и отдаляется, словно утопает в синевато-мглистом мареве. Я прислушиваюсь, мыслями устремляюсь в далёкие суровые дни юности, и сердце моё радостно и тревожно вздрагивает.
1978
