Да, надо во всём разобраться, срочно помочь парню.

Идти было недалеко.

— Бог в помощь, хозяин! — крикнул ещё с улицы Головатый.

— Спасибо! — ответил радушно Семён, не уловив, наверное, или сделав вид, что его не обидело нарочито насмешливо сказанное Гордеем слово "хозяин".

— Без хорошей завалинки изба — не изба, а хлев или рига, — заметил Гордей, оглядывая постройку. — Но это и всё другое ты, хлопче, конечно, со временем соорудишь. — И вдруг спросил: — С Григором Шагркем виделся?

— Нет, — ответил, вздрогнув, Семён.

— Был здесь, только не долго. Спешил. Собирает боевой отряд из углекопов и солеваров. Нужно кое-кого проучить. А то слишком многие распоясались… Дня через два-три шагриевцы выйдут нам навстречу. Соединимся и вместе ударим. Из крепости выезжаем завтра. Ты, Семён, можешь быть в моём отряде, — произнёс как бы между прочим, без нажима Гордей. — Хорошие хлопцы подобрались. Любо посмотреть. Свободолюбивые, надёжные, ого как будут бороться! А девчат в отряде, кажется, Хрыстя и ещё одна казачка-рыбачка. Но нам побольше бы хлопцев, которые умеют владеть оружием. Надеемся, что многие ещё изъявят своё желание.

Головатый заметил: когда он упомянул имя Хрысти. Семён смутился, густо покраснел. Но чтобы не показать своего внезапного волнения, отвернулся, даже отступил на несколько шагов. Однако к словам Гордея прислушивался внимательно.

Головатый, казалось, был в прекрасном настроении, он стал рассказывать Семёну о крепости, о том, что уже установлены пушки, что, кроме дозорных на вышке, в степи, вблизи крепости, будет нести караульную службу и большой отряд вооружённых конников. Затем стал говорить, что смельчаки, которые пойдут завтра в поход, будут хорошо снаряжены. И будто случайно поинтересовался, в порядке ли у него, Семёна, конь и оружие.

Прощаясь, Головатый ничего не советовал Семёну, а только сказал, что надеется на скорую встречу.

Семён проводил Головатого до перекладины, которая заменяла ворота, и вернулся к дому. Сделал несколько шагов по двору, остановился. Начал смотреть по сторонам. Над поселеньем плыл весенний погожий день. Разомлевшее в синей купели солнце подбиралось к зениту. Над озером Домахи переплелись зелёными ветвями и о чём-то шептались вербы. На вершине горы громоздилась крепость. Над нею лениво плыли белые, будто слегка задымлённые облака, плыли, минуя Кальмиус, в степную даль. Семён опустил голову, ссутулился. Он чувствовал себя как никогда удручённым, одиноким. Даже в те тяжёлые для него дни, когда его упрятали в Торскую тюрьму, он был уверен: о нём не забудут родные, друзья, они стремятся к нему сердцами, помыслами — соболезнуют, наверное, беспокоятся, как его поскорее освободить. И в Изюме, в крепостном подземелье, он тоже мог с такими же, как сам, изувеченными бедолагами перекинуться словом, поделиться своим горем, своей болью. А сейчас?

Семён задумался над тем, что произошло. Здесь, в крепости, со своим семейством жил Тымыш Тесля. Но он не искал встречи с бывшим своим однодумцем, с тобою, Лащевой. Находились здесь и другие бывшие твои друзья-побратимы. Но они не дружили с тобой, так, как, бывало, в те дни, когда пугали сообща панов, мироедов, не поверяли тебе своих мыслей. Заглянул сюда, к морю, в крепость и Григор Шагрий. Он, конечно, знал, что ты живёшь здесь, Семён, а не проведал, — наверное, разуверился. И Хрыстя, которую ты любишь, разочаровалась в тебе..

"Подбираются хорошие хлопцы. Вольнолюбивые. Будут "высекать искры", — сказал Головатый. Говорил откровенно и намекая, мол, подумай…

Семён выпрямился, глянул на свою, ещё не оштукатуренную, без окон, без дверей избу, а в воображении его предстала белая, с деревянным узорчатым карнизом хата Остапа и Одарки Ленюков — объятая пламенем, сизыми, чёрными клубами дыма. Этот огонь словно обжёг его грудь, Семён тряхнул головой, закрыл руками глаза и выбежал на улицу…

Когда выехали из посёлка, лошадей пустили рысью. В лицо щекочуще-душисто ударил тёплый ветер. Под густой топот копыт было приятно ощущать молодую удаль. Мчаться и мчаться. Даль отступала, манила бескрайняя степь.

Вымчали на пригорок. Головатый остановил коня. Оглянулся, посмотрел на крепость. В небо взметнулась высокая, с насестом на вершине, вышка. Над нею кучились перистые облака.

"Неужели ей когда-нибудь придётся вспыхнуть?.. — подумал с тревогой Гордей. — Наверно, придётся. Татарва ещё не раз двинет этой дорогой. Так что не зря мы трудились… Валы насыпали, частокол поставили высокий, пушки и гаковницы будут попадать метко. Что ж, стерегите!" — мысленно, как приказ, произнёс Гордей, тронул копя и вскоре догнал отряд.

Прощальное волнение улеглось, и Головатый снова почувствовал себя вечным странником, непоколебимым в своих стремлениях, в своих намерениях. Одна мысль опережала другую — он то видел себя на хуторе Зелёном в семье кузнеца Савки Забары, то в кругу углекопов. Скоро они встретятся с отрядом Шагрия и вместе направятся к Тору.

По дороге Гордей навестит Щербину, повидается у него с хлопцем дивно певучей души — чумачком Саньком.

Когда к Тору подойдут, как условлено, и бахмутские солевары, тогда они помчатся к Изюму, чтобы освободить там из тюремных подземелий узников. А в том, что они туда доберутся, Гордей уверен. В сакве, в кожаном кошельке, лежат старательно начерченные Гасаном потайные ходы, которые так хотел держать в своих руках крымский таган-бей. В те изюмские подземелья может провести и сам Гасан, который сейчас в компании Оверки и Хрысти. Кроме того, те замысловатые ходы-переходы, наверное, знает и Семён Лащевой, вон он едет вместе со своими давними друзьями-побратимами.

На степном разгоне дорога их будет то прямая, то кружная, то быстрая, то медленная. Она всё время будет заворачивать туда, где объявятся каратели, где гуляют по спинам людей плети господ-крепостников, помещиков. Навстречу и вдогонку таким — пуля, не подведут сабля и ятаган.

Но о чём бы ни думал, что бы ни вспоминал Головатый, в сердце его теплилась надежда, оберегаемая с юных лет, — негасимая тревожно-манящая, — что скоро настанет день, когда его дорога наконец-то повернёт к Днепру и уже на том, правом берегу он направится на запад, к родной реке Синюху…

Рассказы

Холодным мартовским утром посланцы прибыли в Москву. После обеда они были в Кремле, в тот же день их принял Ленин.

— Вы по какому вопросу? — спросил товарищ, сопровождавший шахтёров к кабинету Председателя Совнаркома.

— По важному делу, — сказал коротко, уклоняясь от прямого ответа, Фёдор Иванович Гудков.

— По очень большому. По вопросу восстановления краснодонских шахт, — добавил более разговорчивый Степан Михайлович Рыбальченко. — Нужно как-то нам начинать…

— Начнём, начнём, — подчеркнул твёрдо Гудков. — Затем и прибыли к товарищу Ленину. — И слегка толкнул в бок своего, как ему казалось, слишком словоохотливого друга, давая понять, чтобы тот пока воздержался от разговоров на эту тему.

Неподалёку от кабинета шахтёры остановились взволнованные: смущаясь, молча переглянулись — будто договариваясь между собой, кому из них идти первому. Но задержка была очень короткой. Через каких-нибудь полминуты они выпрямились, окинули взглядом каждый себя, потом друг друга, проверили, всё ли в порядке, и, уже на ходу одёргивая гимнастёрки и поправляя на них ремни, пошли к кабинету.

Владимир Ильич встретил их у порога. Поздоровался, пригласил садиться и указал рукой на большие мягкие стулья, расставленные у стола. Фёдор Гудков сразу же уселся, положил перед собой лист бумаги, на котором были старательно записаны важные вопросы — наказы шахтёров первой и второй шахт Краснодона. Рыбальченко заметил, что Ленин сидит на обыкновенном простом стуле, и заколебался, остался стоять. "Как же так, — мелькнула беспокойная мысль, — мы в мягких, а он…" Но Ленин вторично попросил садиться и сразу же повёл разговор о Донецком крае.