— Стой!

— Поворачивай назад!

— Поворачивай!

— Поворачивай!.. — закричали властно полицейские и угрожающе замахали в воздухе длинными, похожими на песты резиновыми палками.

Передние ряды демонстрантов замедлили шаги, по полицейские, не дождавшись, пока люди остановятся, кинулись на них и остервенело заработали своими палками. Послышались крики, яростные угрозы, ругань. Обороняясь, демонстранты вырывали из рук полицейских палки, разбирали ограды около домой, выворачивали камни из мостовой и шли в наступление. Красное знамя, словно широко раскрытое багряное, озарённое солнцем крыло, реяло над колонной, указывало дорогу.

Стычка переросла в бон. Ряды демонстрантов и шеренги полицейских смешались, взрываясь глухим стоном. Сливаясь, толпа бушевала, кипела, и всё на одном и том же месте — при выходе с улицы на площадь. Лискевичу казалось: вот-вот ещё одно решительное усилие — и демонстранты, отбросив полицейских, ринутся на площадь — левое крыло колонны уже удлинилось и продвинулось немного вперёд. Но произошло неожиданное: раскрылись широкие ворота ратуши, и оттуда вымчал отряд всадников. Они с разгона врезались, оттеснили толпу рабочих, окружили и тупыми рёбрами сабель стали валить их на мостовую.

Демонстранты начали отступать.

— Знамя!..

— Берегите знамя!

— Защитите знамя!.. — слышались тревожные голоса.

Рабочий, державший красное знамя, отбросил раздробленное древко, свернул, прижал к груди полотнище и выскользнул из окружения. Но полицейские заметили его и бросились догонять. Знаменосец, ловко маневрируя, перебежал улицу и очутился за забором палисадника. Ещё один шаг, и он спрячется в проходе во двор. Но вдруг раздался выстрел…

Уже из рук мёртвого рабочего полицейские вырвали красное полотнище.

Площадь и прилегающие к ней кварталы тонули в людской суматохе, разноголосом крике и выстрелах.

Когда рабочий упал, скошенный пулей, Вацлав Лискевич, будто кто-то его подтолкнул, тут же выскочил из своего укрытия, промчался мимо шеренг полицейских и очутился в гуще демонстрантов. В одно мгновение выхватил из-под полы знамя и широко взмахнул им над головой.

— Ленин! — во всю мочь выкрикнул Лискевич.

— Ленин!.. — подхватили рабочие.

— Ленин!..

Демонстранты плотнее сомкнули ряды. Сильные руки подняли Вацлава. Он развернул красное полотнище. Тысячи людей увидели портрет вождя.

— Ленин!

— Ленин!.. — гремело, перекатывалось, сотрясало кварталы.

Стремительным натиском демонстранты смяли полицейских и бурлящей полноводной живой рекой двинулись вперёд.

1939

После похорон товарища Олексюка они собрались все вместе. Перед ними стоял всё тот же нерешённый вопрос: как быть? что делать?..

Первым заговорил Омельян Гарматюк.

— Ко всем невзгодам, которые мы попытали до этого времени, — начал он глухо, не спеша, — постигло нас чёрное горе — утрата. Нет уже среди нас верного товарища Тихона. Изгнали его с белого света наши враги…

Присутствующие поднялись, склонили головы и застыли, словно окаменели. Часа полтора тому назад они стояли вот так же около свежей могилы. Постепенно насыпали могильный холм, старательно оправили его. Тарахтели, ссыпаясь с лопат, комья промёрзшей земли, пучками падали земные ветки ёлок, белыми искрами сеялся и сеялся сухой, колючий снег — срывалась, крутила позёмка; а от боли в сердце туманились глаза, лицо жгли горячие слёзы. Не хотелось верить, что в глубь земли навеки преждевременно лёг боевой товарищ и побратим. Ещё вчера, на рассвете, провожали его в дорогу, напоминали ему и наказывали, чтоб там, в уезде, куда он шёл, сказал товарищам руководителям:

"Власть в нашей Рубайке установилась советская. Но, как видно, она ещё не укоренилась, не набрала необходимой силы. На селе верховодят кулаки, а беднота будто на задворках…"

"Ждём перемен к лучшему, а когда они будут?.."

"Тяжело живётся, очень тяжело…"

"Как быть дальше?.."

"Да, как быть?.. Волость на этот вопрос не отвечает. Так что пусть там, в уезде, скажут, посоветуют…"

И он пошёл.

В тот же день стало известно: лежит Тихон Олексюк за селом, около дороги, мёртвый — весь изрубленный. В изуродованную руку его вложен клочок бумаги, на котором кровью написано: "Искатель большевистской правды". Кто именно убил, кто написал те слова — неизвестно. Ясным было одно — зловражья кулацкая рука…

— Придёт расплата и им, придёт! — продолжал говорить Гарматюк. — Нас не испугаешь, найдём правду и управу… И задуманное нужно осуществить.

— Что, снова пускаться в ту дорогу? — спросили товарищи.

— Нужно.

— Решили же…

— И надо торопиться, — ответили другие.

Но их заглушило будто рассудительно предостерегающее, а в действительности мелкое, трусливое:

— Чего лезть на рожон?

— Подождём немного.

— Может, и лучше — подождать подходящий момент…

— Конечно…

— А тот, кто стрелял, рубил Тихона, тот тоже думал подождать? — спросил гневным голосом Гарматюк. — Нет, враг ежеминутно подстерегает, где б нам навредить, перейти дорогу, да ещё и нагло издевается — пишет нашей кровью…

— Пишет, проклятый!

— Но мы со своей дороги не сойдём, — заверил и будто кого-то призывал Омельян. — И если уж идти за советом, то пойдём до самого Ленина!..

— Это верно, Ленин дал бы совет.

— Совет и наставление, — согласились товарищи. — А как с мим повидаться?

— Москва вон где…

— И кто в такое время туда подастся?

Пойти согласился Гарматюк. Не долго мешкая, он собрался и отправился в путь.

Село забушевало. Богачи всполошились, злонамеренно пророчили, что ничего из этой затеи Гарматюка не выйдет, что он даже не доберётся до Москвы, а если и удастся ему там побывать, то кого заинтересует какое-то мелкое рубайское дело. А у бедноты поднялся дух. Из хаты в хату передавалось волнующее:

— Наш посланец пошёл к Ленину.

— Наш Омельян будет советоваться в Москве.

— Пошёл к Ленину…

У тех, кто передавал эту весть и кто искренне воспринимал её, теплело на сердце, расцветала радостная улыбка — повеяло надеждой на лучшее, взлелеянное мечтой…

Радовало, что именно в это время, как хорошая примета, произошли изменения и в природе — ослабели морозы, наступила оттепель, зима начала сдавать. Иногда с вечера сеял снежок, покрывались льдом лужи, но днём солнце купалось в синевато-голубой выси, поднималось всё выше и выше. Снег оседал, звенели длинные извилистые ручейки. На полях появлялись чёрные маслянистые проталины — весна победно шла своей дорогой.

За полторы-две недели Гарматюк обещал вернуться. По проходили дни. Уже скоро и месяц на исходе, а посланца всё нет и нет.

Тая тревогу, люди выходили на дорогу, которая тянулась в село с северной стороны, подолгу стояли; встречаясь друг с другом, спрашивали, нет ли какой-нибудь весточки о Гарматюке; когда собирались где-нибудь вместе, то в первую очередь заходил разговор опять всё о том же: скоро ли явится их посланец?

И слышалось утешительное:

— Дорога ж туда далёкая-длительная.

— Два года мучился в Карпатах в окопах, а выжил — воротился.

— А потом был в отряде Щорса.

— Гарматюк — человек с характером.

— Да, это правда. Для своего бедняцкого класса готов сделать всё, что только можно.

И люди будто видели перед собою Омельяна: молодой, бравый, в шинели, с открытым загорелым лицом, с серыми проницательными глазами. Всем запомнилось, как его провожали.

Вышли за село. Омельян пожал товарищам руки, сорвал с головы шапку-ушанку, взмахнул ею и, поклонившись, улыбнулся. Друзья в последний раз пожелали ему счастливой дороги. И чтобы эту искреннюю, тёплую улыбку вместе с их приветом донёс до Ленина.

А донесёт ли?..

Честные люди верили. А в то же время кто-то коварный, хищный распространял смутное, ядовитое: