Кто-то вдруг громко сказал:

— Он будет петь…

Этими неуместно, будто шутливо сказанными словами, казалось бы, присутствующие должны были возмутиться, но, к удивлению, сказанное подхватили десятки голосов.

— Дед Клим будет петь, — пронеслось по залу.

Старик, шаркая подошвами, поднялся на сцену, минуту стоял неподвижно, потом вышел вперёд хора и дал знак начинать песню. По залу волною прошёл нарастающий гомон, прокатился и стих. Все поднялись со своих мест и, вслушиваясь, застыли в глубоком, немом изумлении. С песней, что звучала со сцены, в представлении слушателей оживали события далёких, давно минувших дней, события, героем которых был дед Клим, стоявший сейчас на сцене. Бессильно опершись на палку, дед следил за певцами и вёл песню.

…Он был сыном баграка-воловика и сезонной работницы у пана Костецкого. Отца взяли в солдаты. Пошёл — и не вернулся. Говорили, погиб где-то за Дунаем, на Балканах. А мать умерла на панском дворе.

Маленький Клим остался со старым дедом Стратоном, который доживал свой век, бродя по сёлам с лирою. Когда-то, говорили тайком на деревне, во время буйной молодости, непокорный и сильный Стратой гулял на Подоле в грозной ватаге Устима Кармелюка. А теперь с лирою старик пересказывал думы и притчи про дела далёких минувших лет…

Клим рос в панском поместье на воловне. Когда был маленьким, работал подпаском — стерёг стадо на пастбищах, а когда подрос, стал погонщиком — ходил за плугом, около волов. Обычный панский воловик. Но судьба одарила Клима необыкновенным талантом. Он был большим выдумщиком и дивным певцом. Имел на удивление нежный голос, и не было такой песни, которую он бы не знал.

Каждым погожим вечером, когда всплывала вечерняя заря, а из-за пригорков падали тени и остывшая степь умолкала, утопая во сне, Клим оставлял воловню, выходил за господские тока и направлялся в село, к любимому месту у пруда, где серебристые развесистые тополя, поднявшись над кустами ивняка, стерегли тишину.

Каждый вечер Клим пел свои песни. Сильный манящий его голос то взвивался вверх, то снижался, постепенно приземлялся, и казалось, где-то нежно звенят, вторят песням камыши… Ветры разносили эхо оврагами, над зелёными лугами, над застывшим молчаливым селом…

И выходили из хат озеряне, вслушивались в Климову песню. Любили сельчане Озёрного дивный голос Клима…

Пан Костецкий прибыл в своё имение с гостями из какого-то далёкого края. Каждую ночь до утра банкеты. Каждую ночь сад и панский дворец залиты огнями и музыкой.

Ежедневно от рассвета дотемна гремят, сотрясаются от грохота цепов и катков широкие панские тока. И течёт река золотого дородного зерна в овины и в кованные железом амбары, течёт через мозолистые натруженные руки озерянских батраков к холёным пальцам Костецкого. Гремят широкие тока. А в степи, у поместья, словно необычные корабли-великаны, стоят рядами скирды ещё не обмолоченного хлеба. Они будто охраняют панский дворец от ободранных хат батраков.

Каждую ночь сад и панский дворец, залиты огнями и музыкой. И, затаив злость, издали смотрит на эти огни и молча слушает музыку село Озёрное, полное гнева и бессилия.

Однажды вечером Клим не пришёл к пруду. По селу разнёсся слух, что пан Костецкий запретил Климу петь для сельчан, что будто позвали его на панский двор. Озеряне возмутились, но молчали, не в силах что-либо сделать. А слухи расползались, тревожили. Говорили, будто Клим продался панам и скоро поедет в город учиться пению для их удовольствия, что сельчане уже никогда не услышат Климовых песен. И ещё говорили, что перед отъездом в город Клим должен петь панам на банкете в саду. И всех удивляло, что Стратон, который недавно появился в селе, не удержал Клима, не отговорил его от господских посулов.

…В тот вечер к ограде панского сада пришло послушать Клима всё село. Послушать в последний раз.

Сквозь ветви лип, ежевики и береста струились световые полосы. Огни освещали площадку посредине сада, где между клумбами цветов гремел оркестр, вихрился танец.

Их было восемь человек — четыре парня и четыре девушки. Они шли по аллее от дворца и остановились перед панами. Впереди всех — Клим. Одеты, как на торжественный праздник, нарядно, в новые деревенские платья. У каждого в руках большие букеты осенних полевых цветов.

Когда в саду затихла музыка и улёгся гомон, раздался голос управляющего имением. Он сказал, что сельчане в знак любви и уважения к его милости пану Костецкому прислали своих лучших певцов повеселить пана и гостей отборными сельскими песнями.

Управляющий подал знак. Клим вышел вперёд и, переглянувшись с певцами, начал неторопливо, уверенно:

Голос Клима взлетел над садом и поплыл над селом, над лугами.

Костецкий завертелся в кресле и с удивлением глянул на побледневшего управляющего. Тот рванулся было к Климу, по не осмелился перед гостями так внезапно прервать песню. А голоса певцов нарастали. Песня рвалась в простор, вдохновенная и гневная, как призыв. Поднятая рука Клима протянулась в направлении сельчан, стоявших за оградой; притаившись, они вслушивались в слова и молча вторили песне.

продолжал на высокой ноте Клим и… не окончил песню.

Костецкий с размаха, что есть силы ударил парня в лицо. Клим пошатнулся и двинулся на пана. В тот же миг в руках Костецкого что-то сверкнуло. Клим не успел отскочить в сторону, и его белая сорочка обагрилась кровью.

Из-за ограды поместья раздались решительные, грозные выкрики. Затрещал высокий дубовый забор. Между ветвями деревьев замелькали острые колья. Озеряне с гневом обрушивали их на господские головы. Впереди сельчан шёл Стратон. Ещё раз, в последний раз, старик повёл, как когда-то, бедноту на господ — мстить за все оскорбления и тяжёлые обиды.

В ту ночь заполыхал дворец пана Костецкого. Горели тока, овины. А в степи вспыхивали одна за другой скирды. Среди разлитого моря огня с диким рёвом мчались в ночь, в степную безвестность выпущенные из загонов стада господских волов.

Огонь пожирал поместье. И казалось, что это не пламя ревёт, бушует, а гремит победная песня. А в вышине, в чёрных клубах дыма, витает образ бунтаря и мстителя, грозная фигура Устима Кармелюка.

Олимпиада продолжалась…

Бывший панский воловик Клим стоял, как и когда-то давно, много лет тому назад, во главе группы певцов. И плыла песня… Песня про Устима Кармелюка. А за окнами клуба шумел обновлённый сад. В весеннем соку колхозный сад.

И слушали свободные наследники панских воловиков, внуки деда Клима. Поражённые, они застыли от удивления. Пел Клим… Допевал не допетую им когда-то песню. Допевал, едва шевеля старческими губами.

1938

Весна на Полесье пришла в этом году рано. Рассыпала первоцвет и зовёт в полевую прояснившуюся даль. Пора выезжать на поля. Они ждут. Твердеет, сохнет не оплодотворённая яровым зерном, обветренная земля. Пора выставлять пчёл на деревья, выгонять скот. Пора… А время смутное, тревожное. За Случь-рекой гремят пушки, их зловещий грохот с каждым днём приближается, становится слышнее. На землю советскую, на грады и веси полесские двинулась шляхта. Надёжный отпор даёт ей красное войско, бои идут где-то в направлении города Славуты…

На помощь красным из сёл и хуторов идут толпами полещане. Завтра рано утром на фронт выступает беднота из села Мостового. С отрядом бойцов-партизан собирается в поход и мельник Данило Зажура.

Последнюю ночь работает Зажура, следит за помолом с сыном Степаном. После полуночи сюда сойдутся бойцы-партизаны, посоветуются и на рассвете отправятся в путь. Им только бы перебраться на ту сторону широкой полосы болот, которые делят надвое равнину. А где расположены войска красных за болотами, они знают.