— Не называй меня эфенди, — повторил Головатый..
Гасан, наверное по привычке, написал снова на песке "эфенди", но тут же вытер это слово, перешёл на другое место и начал медленно, старательно чертить буквы, Понизовец читал молча, а отвечал вслух.
"Головатый спас мне, жизнь. Я его раб".
— Не имел, слава богу, рабов и не хочу их иметь.
"Я буду тебе, ага, верным слугою".
— Слуги, хлопец, мне не нужны.
"Буду всегда тебе верным душою".
— Хорошо, пусть будет так.
К берегу медленно, бороздя воду лимана, приближались два баркаса. Встречать их вышла группа людей из рыбачьего посёлка. Гасан забеспокоился, стал писать быстрее. Буквы выходили неуклюжие, даже не очень выразительные, но читать их всё же можно было.
"Полковник и тот, другой эфенди, который с ним, не честные, очень коварные".
"Это я знаю и без тебя…" — подумал Гордей. И читал дальше.
"Они обманщики. Замышляют зло тебе и мне".
— Что замышляют?
"Я слышал много, но не всё разобрал. Помню: "Головатого обломали…" Меня, Гасана, возвратить Шидловскому. Ярлыки — обещанка-цяцянка. Пусть Головатый ими тешится, лишь бы позвал работных".
Люди, которые вышли из посёлка, приближались. Гасан торопливо написал: "Встречу в другой раз, скажу другое, всё, что вспомню. Будь осторожен, ага, пусть защитит тебя аллах…" Быстро затоптал написанное, бросил в воду палочку, накинул на голову дерюгу, поклонился и исчез в зарослях тальника и осоки.
Услышанное, или, вернее, прочитанное, не очень-то и встревожило Головатого. Обо всём этом он и сам догадывался. Но всё же задумался. Полковник и судья, когда бывают на строительстве, никогда с ним не советуются. Они с ним вежливы, но разговоров почему-то избегают. Людей же, которые прибывают сюда, разбивают по группам и дают им работу сами. А тех, которые льнут к нему, к Гордею, отстраняют, даже, бывает, выпроваживают со строительства. Кроме того, за ним всё время следят; и не только тот длинноногий в мохнатой шапке, а и другие казаки-алешковцы.
"Ладно, всё это чепуха, — стал утешать себя Гордей, — крепость строится, подходят хорошие, надёжные люди, и мы всё равно добьёмся своего, задуманного…"
Баркасы подплыли к берегу. Они привезли ценный, очень нужный груз: пушки, пищали, гаковницы.
Головатый поспешил к причалу.
Пришла вессна…
Хрыстя вытащила из печи большие, бронзовокорые, пышные булки. Хату наполнил пьянящий запах хлеба.
Жарко. Пришлось открыть двери в сенях. Повеяло запахом моря. К плеску волн примешивались размеренные удары тяжёлых колод — баб, которыми забивали в землю дубовый частокол, что возводился вокруг крепости.
Хрыстя попросила женщин-помощниц, чтобы они сами делали новый замес, и вышла во двор. Небо было чистое, голубое. Ясный простор так и манил куда-то вдаль — за овраги, за леса…
Бурунились, набегали волны. В лицо била густая солоноватая пыль. Хрыстя повернула вправо, выбралась на гору, пошла степной целиной. Ноги путались в жёсткой, всклокоченной прошлогодней траве. Было приятно идти по холодноватой, но ставшей уже тугою земле. Вокруг из-под слежавшейся травы пробивались зелёные ростки молоденькой травки. На пригорке, где курчавилась мята, вспыхивали синевато-фиолетовые всполохи, а рядом, как густые брызги раннего солнца, красовались островки жёлтых одуванчиков.
Хрыстя загляделась на первые дары весны. Они были такие же чистые, доверчивые, как и тогда…
В тот день они шли лугом в зелёную бесконечность, среди тонкостебельной овсяницы, клевера, навстречу им плыли и плыли фиалки, плёсы кустистых одуванчиков.
— Видишь, как огненно всё вокруг цветёт, — сказал, задумавшись, Семён. — Вот так и мы зажжём огни, только настоящие…
Он доверчиво, с увлечением рассказывал о своих побратимах из бахмутских солеварен, крепостных из Ясенева. Недавно они вырвали из когтей царских приспешников десятка два беглецов, которых гнали в панские имения, и напугали нескольких здешних дукачей-богачей, что угнетали бедняков. Но это, говорил Семён, только начало. Компания у них пока ещё небольшая, однако она быстро растёт. Скоро они заимеют хорошее оружие и махнут по городам и сёлам. Будут собирать всех обездоленных, будут сеять искры гнева — бороться за волю.
С замирающим сердцем слушала Хрыстя тот рассказ. Она была уверена: если бы Семён жил в дни походов Богдана Хмельницкого или Кондрата Булавина, когда бушевал бунтарский дух бедноты, он бы наверняка был среди них и стал одним из прославленных героев.
Когда Семён со своими побратимами проучил лиходея Синька и попал в лапы панских приспешников, Хрыстя без колебания стала на его защиту, а потом принялась освобождать его из тюрьмы.
И вот Семён свободен. Он рядом с нею. Казалось, должно бы теперь прийти то, о чём мечталось, что спрятано глубоко в сердце. Должно бы… Но…
Началось, а вернее сказать, выяснилось всё в пути, когда добирались сюда, к Азовскому морю. В один из вечеров они остановились, как всегда, на отдых. Мохнатая чёрная тень густела и густела: Землю окутывал сумрак.
В степном буераке паслись их стреноженные лошади. За ними присматривал Гасан. Хрыстя и Семён сидели под терновым кустом. Они были начеку и при малейшем шорохе настораживались. В степи, вдали от людского жилья, всегда будь настороже — вокруг рыскают волчьи стаи, могут подкрасться и добытчики чужого добра, а то, глядишь, налетят внезапно татары. Они прислушивались ко всему и потихоньку переговаривались.
Хрыстя уже в который раз советовала, настаивала вернуться в родной край, она согласна была поселиться не в Ясеневе, а в Торе или в Бахмуте — разыскать бывших Семёновых побратимов или собрать других смельчаков и проучить лиходеев…
— Пусть теперь кто-нибудь собирает, бьётся. А с меня довольно, — обронил тогда, будто неохотно, Семён.
Хрыстя оцепенела. Может, ей показалось?.. А может, он сказал эти слова не подумав, лишь бы что-то сказать?
— Как это "кто-нибудь"? — спросила она, стараясь говорить спокойно. Ответа ждала, затаив дыхание: напряжённая, притихшая.
— Пусть другие попробуют, — процедил глухо Семён. — Пусть пробуют…
Крайне ошеломлённая, Хрыстя смутилась, а придя в себя, выговорила твёрдо:
— А мы что, немощные, калеки или не хотим добра людям?
— Пробовали. Перехотелось, — кинул коротко, равнодушно Семён.
Хрыстя не могла поверить сказанному. Как же так?.. Неужели Семён стал таким? Неужели это его слова?..
Они долго молчали. Будто не о чем было больше говорить. Наконец Хрыстя порывисто поднялась и, забыв, что её может услышать кто-нибудь посторонний, нежелательный, заговорила громко, на полный голос. Она напомнила Семёну о тех, кто защищал бедняков, кто боролся с угнетателями. Упомянула и отца Семёна — Лукьяна, и своего отца — сотника Ивана Калача, которые пали в бою с царскими войсками в отрядах Кондратия Булавина у города Тора.
Когда Хрыстя замолчала, Семён продолжал лежать на траве лицом вниз. Он был неподвижен, дышал тяжело, с натугой.
Хрысте хотелось запустить свои пальцы в его волнистую шевелюру, поднять голову, прижать своё лицо к его лицу, взорваться беззаботным, весёлым смехом, растормошить Семёна — и он станет снова таким же, как прежде…
— Семушка, — позвала тихо Хрыстя и положила свою руку на его плечо, — Семушка…
Он повернулся, что-то недовольно пробурчал, отполз в сторону и снова засопел.
Хрыстя поднялась, медленными шагами отошла от Семёна. Потом побежала, сама не зная куда, упала на траву и зарыдала.
…На рассвете оседлали лошадей и снова двинулись в том же направлении, на юг. Торопились. С тревогой заговорили о том, что доедут до моря и дорога их оборвётся. А найдут ли они там, на берегу Кальмиуса, то, что ищут? Вспоминали своё Ясенево, родных и знакомых, давние происшествия, пережитое, виденное. Только ни словом не обмолвились о том досадном разговоре ночью, около степного буерака.
