Изменение роли русского языка. В компаративистской теории наиболее древними языками из реально зафиксированных (а не гипотетических) считаются санскрит, затем греческий и латинский. Германский полагается не очень древним, балтские языки считаются более молодыми, славянские, тем более русский, – наиболее молодыми. Однако почему-то литовский оказался сохранившим некоторые «древние» черты, и его довольно часто используют в компаративистике для демонстрации тех или иных архаических черт. Между тем, если встать на иную, проводимую в данной работе точку зрения о том, что русский язык – наиболее древний (пока мы выдвинем такое предположение, никак его не обосновывая), то все данные компаративистики весьма пригодятся. Они нам сообщат другую информацию: совсем недавно (после Великого переселения народов, в V–VI вв. н. э.) в орбиту русского влияния попали балтские языки (тоже тюркские по своему происхождению), несколько раньше (лет на 800, сначала в Кавказской Албании, потом в Парфии, затем в Ютландии) там оказались тюркские языки, породив германские, еще раньше то же произошло с латинами и эллинами, и еще раньше – с ариями Ирана и Индии. Так что так называемые индоевропейские языки – это просто креольские языки азиатских народов, перешедших на русский язык. А их индоевропейское родство – это русская основа всех креольских языков.

Таким образом, русский язык перемешается из периферийного положения, которое ему отводит лингвокинематика, на центральное место, в котором его находит вновь создаваемая лингводинамика.

Промежуточный итог. Для исследования перехода тюркского языка в германский существующей компаративистики оказалось недостаточно: компаративистика описывает свободное развитие языков, а нам необходимо было рассмотреть влияние одного языка (в данном случае русского) на другой (в данном случае тюркский), чтобы понять, как получился новый язык (в данном случае германский). Такова цена доказательства.

Пока наше рассмотрение велось на теоретическом уровне, где постулировалось существование не только славянских, но и русского языка в глубокой древности. На сегодня такое положение лингвистике не известно. Для того чтобы его допустить, необходимо привести убедительные доказательства, желательно археологические, того, что русский язык существовал ранее VIII в. н. э., то есть ранее призвания Рюрика в Русскую землю. Пока такие данные отсутствуют. Кстати, желательно показать, если будут предложены какие-то новые археологические доказательства, почему они не вошли в современную археологическую науку. Ведь если они объективно существуют, их должны замечать все, а не только я один.

Как я уже отмечал, данные сравнительного языкознания, археологии и античных источников (отредактированных уже в последние два века) согласованы друг с другом в том смысле, что в них нет никакого упоминания о существовании в античности Руси и русских. Это открывает широкое поле деятельности для появления различных гипотез относительно того, когда именно и из каких народов складывалась русская нация. Между тем еще в XVII в. в историографии имелись данные о том, что русские помогали не только Александру Македонскому, но и отцу его Филиппу. Следовательно, Русь существовала и в античности. Однако немецкие историки на русской службе: Миллер, Байер и Шлёцер – в XVIII в. постарались очистить русскую историографию от всякого следа Руси в античности. Для доказательства тезиса о том, что германцы – наиболее древнее население Европы, любые сведения о древности Руси были не нужны. И тем более подозрительной оказалась русская легенда о Славене и Русе. Славен по этой легенде основал город Славенск, но произошло это в третьем тысячелетии до н. э., так что действие это относится к эпохе бронзы, ко временам Египта и Месопотамии. Немецкие историки сочли эти легенды недостоверными и изъяли из отечественной историографии периоды эпохи бронзы и античности. Так сказать придали русской историографии научное звучание (интересно, что собственную историографию немецкие историки не только не укоротили, но даже сделали более древней).

Археологические памятники как неотредактированные тексты.

В XIX–XX вв. произошла весьма важная сортировка письменных источников в зависимости от согласованности друг с другом; все, что выходило за пределы этого согласованного массива, было объявлено недостоверным. Определенный смысл в этом был, если бы «недостоверные» источники имели бы такую же доступность для исследователей, как и достоверные. Но, к сожалению, «недостоверные» со временем практически исчезли из научного оборота. Их уже как бы и не существовало.

С XIX в. увеличилось число археологических находок, многие из которых были с надписями. Отредактировать надпись на находке вполне возможно, особенно на ее прориси, однако для этого необходимо быть уверенным, что на изделии действительно есть надпись; затем ее следует прочитать, понять, найти противоречие с существующей точкой зрения и соответствующим образом исправить. Все это требует довольно значительных временных затрат; кроме того, ряд из таких пунктов выходит за пределы компетенции специалиста. Так, археолог вовсе не обязан читать надписи, это задача эпиграфиста; археолог может лишь предположить существование надписи или сделать более осторожную помету о наличии на археологической находке неких «буквообразных знаков», но ему и за это следует сказать «спасибо». Затем подключается эпиграфист, в задачу которого входит, прежде всего, атрибуция надписи как письма определенного типа; если соответствующий тип письма науке неизвестен, эпиграфист либо должен объявить об этом открыто и заявить о существовании нового типа письма (а последствий такого открытия оказывается так много, причем не всегда приятных, что основная часть эпиграфистов предпочитает не искушать судьбу и не совершать открытия), либо попытаться прочитать данную надпись с помощью уже известных видов письма. Очень часто при этом оказывается, что читаются далеко не все знаки, так что текст, полученный эпиграфистом, становится во многом гипотетическим; другой эпиграфист разбивает исходный текст на иные знаки и получает другое «чтение», то есть генерирует иной вторичный текст, и со временем таких вторичных текстов возникает некоторое множество. Часто их содержание настолько неясно, что остается лишь гадать, что оно может означать (так, например, Е. Лазарев прочитал надпись на камне из Валаама как «Божества твердыни таинство незабвенно». Как можно не забыть таинство, если оно осталось тайной, и что такое «твердыня божества», совершенно непонятно. Неясно и то, зачем нужно было тратить уйму времени и труда, чтобы высечь подобную фразу на камне). Поэтому осознание прочитанного действительно представляет самостоятельный этап чтения, и, как правило, этим занимается уже не эпиграфист, а историк, которому подобные ребусы совершенно ни к чему. Историк в таком случае заинтересован в изменении надписи в нужную для него сторону, но без эпиграфиста он этого сделать не может. Так что нынешнее разделение труда приводит к тому, что либо каждый из либо необходим сговор между специалистами, что, разумеется, уже отдает криминалом. Поэтому археологические памятники, как правило, публикуются еще в неотредактированном виде, а чтение и интерпретация осуществляются спустя десятилетия. Но именно это и позволяет надеяться на отыскание истины.

Русская эпиграфика. Никто не полагает, что все виды письменности были открыты до XX в., так что теоретически новые виды письма, если они существовали, можно было открыть и в XX в., и позже. Однако на уровне здравого смысла ясно, что если в XIX в., когда археологические раскопки впервые приняли и массовый, и научный характер, новые виды письма посыпались как из рога изобилия, то в XX в. таких открытий должно было состояться гораздо меньше. Кроме того, в XX в. достоянием общественности стали и неудачные интерпретации нового вида письма. Их делали, как правило, дилетанты, чем подрывали к себе доверие науки. Однако, высмеивая промахи дилетантов, ученые, скорее всего и не желая того, закрывали для себя возможности обнаружить новый вид письменности. Ведь первые исследования, когда еще нет опыта, заведомо полны неудач, а известный ученый слишком дорожит своей репутацией, чтобы вот так просто подорвать ее. Научный риск дешифровки новой письменности стал сродни чему-то вроде закрывания своим телом амбразуры; охотников на научное самоубийство из числа опытных ученых не нашлось.