«Могилы членов социальной элиты скандинавского происхождения были открыты на многих кладбищах с VIII по X в. на южном и западном побережье Балтийского моря (Мензлин, Эльбиг, Гробин и т. д.)» [212, с. 124]. И это понятно, славяне предпочитали хоронить славян на своих кладбищах, в славянских странах.
Можно было бы и дальше цитировать названного автора, однако ясно одно: показывая сходство культур славян и якобы чуждых им скандинавов, он по сути имеет дело с близкими культурами западных славян и скандинавов-русских.
Современное понимание варяжской проблемы. Здесь мы будем исходить из весьма любопытной статьи Е. Н. Носова о современных археологических данных по варяжской проблеме [97].
Вначале освещается история вопроса: «Проблема была поднята еще в середине XVIII в. в трудах работавших в Академии наук в Санкт-Петербурге немецких ученых Г.-З. Байера и Г.-Ф. Миллера, с критикой построений которых выступил М. В. Ломоносов. В дальнейшем этот вопрос постоянно фигурировал в отечественной историографии, то затухая, то вспыхивая с новой силой, отражая, в конечном счете, сложный путь движения общественной и научной мысли в России. Освещению данной проблемы в русской науке посвящено множество работ и сейчас вряд ли имеет смысл их повторять [79, 120, 147, 165, 171 и др.]» [97].
Далее излагаются две различные точки зрения: «В определенной степени, то явно, а то и завуалированно, подход к рассмотрению этого вопроса подпитывается двумя тенденциями. Одну из них можно назвать “российской”. За ней стояла приверженность к национальному самоутверждению, отстаивание национального самосознания, признание самобытности русско-славянской культуры, отрицание всякого рода иноземных влияний. Тенденция вполне понятная, если следовать течению русской общественной мысли, и в истории России отнюдь не новая, а в иных проявлениях и формах живущая и сейчас. Вторая тенденция – “скандинавская”. Она основывается на романтической идеализации викингов и их эпохи, “золотого периода” скандинавской истории [244]. Эта тенденция особенно ярко проявилась во второй половине XIX в. “Викинги” – образ националъной гордости скандинавов. Они предстают как бесстрашные путешественники и доблестные воины, опытные мореходы и искусные ремесленники, торговцы и колонисты-землепашцы, основатели городов и государств, посланники и князья, телохранители византийских императоров, носители цивилизаторских тенденций и всего самого прогрессивного.
Обе названные тенденции взаимно исключают друг друга, отталкиваясь от разной национальной почвы. Стоящий за ними наивный патриотизм (естественный для любой массовой культуры), периодически подогреваемый политически, ощутимо чувствовался на протяжении всего XX в. Достаточно вспомнить широкое использование викингских символов в нацистской пропаганде [244, с. 76–78], достаточно взглянуть на десятки современных популярных книг и множество так называемых документальных фильмов о викингах, потоком появляющихся на Западе, как достаточно, с другой стороны, обратить внимание на статьи типа “Рюрик – солевар из Старой Русы” [6], публикуемые в российской массовой литературе и наполненные наивной гордостью за славные дела древних новгородцев, чтобы убедиться в справедливости сказанного» [97, с. 151–152]. В данном случае я полностью согласен с исследователем, который демонстрирует нам две крайности в споре, две ложные точки зрения. Но то – популизм. А что говорит в данном случает академическая наука?
«Однако нас в данном случае будут интересовать не эти популярные издания, рассчитанные на массовую публику и коммерческий успех, а движение мысли в академической сфере. Здесь же наблюдается определенная закономерность. Суть ее заключается в том, что в начале нашего столетия подход к вопросу о варягах на Руси в академической науке, под которой я понимаю науку, основанную на всестороннем критическом источниковедении, по существу, стал достаточно однозначен, и позиции наиболее крупных отечественных исследователей русской истории сближались. Именно это позволило Ф. А. Брауну в 1925 г. заключить, что “дни варягоборчества, к счастью, прошли” (цитирую по [165, с. 12]). Подобная ситуация в историографии объясняется тем, что этап формирования академической базы основных научных дисциплин, питающих историю, к этому времени завершился» [97, с. 152]. Обращаю внимание читателя на слова о «всестороннем критическом источниковедении», куда, к сожалению, совершенно не входила и не входит микроэпиграфика, образцы которой я демонстрирую едва ли не на каждом рисунке. Поэтому считать, что современное источниковедение является всесторонним, у меня нет оснований. А что касается того, что «этап формирования академической базы основных научных дисциплин, питающих историю, к этому времени завершился», то могу лишь сожалеть о поспешности данного вывода. Именно он и является ахиллесовой пятой современной археологии.
Дореволюционная историография. «Трудами А. А. Шахматова была заложена фундаментальная основа русского летописания, остающаяся таковой и в наши дни. Развитие либеральной русской исторической науки достигло своих вершин в сочинениях В. О. Ключевского и его школы. В числе блестящих представителей исторической мысли нельзя не упомянуть С. Ф. Платонова и А. Е. Преснякова. В области исторической географии появился прекрасный труд С. М. Середонина. Кропотливые сборы А. А. Спицына привели к формированию достоверной фактологической базы археологических источников древнейшего периода истории Руси» [97, с. 152]. Ни один эпиграфист тут не упомянут, как если бы эпиграфика вообще не была историческим источником.
«Если отрешиться от частностей, то, в традиционном понимании предшествующей историографии, все названные исследователи, а они представляют не только себя, а направления в науке, – норманисты. Это совсем не значит, что норманизм победил. В своей крайней форме он также проиграл. Суть заключалась в том, что не зыбкое “национальное” своеобразие и анализ выборочных сведений определяли теперь научную мысль, а реальный исторический факт, устанавливаемый на основе комплексного источниковедения. Были или нет варяги на Руси, сыграли или не сыграли они значительную роль в ранней русской истории, являлись ли первые князья скандинавами и т. д. – подобные вопросы стали достоянием прошлого. Требование времени заключалось в оценке роли скандинавов на Руси в различные хронологические периоды и в различных сферах жизни древнерусского общества в свете установленных достоверных фактов» [97, с. 152]. Я не имею ничего против такого подхода, если только под варягами и скандинавами понимать русских Руси Яра, стоявших на более высокой ступени развития культуры, чем русские Руси Славян, и потому имевших отличные от них изделия. Однако Е. Н. Носов, несомненно, имеет в виду под варягами и скандинавами германцев, которые стали таковыми, видимо, не ранее XI в.
«Весьма показательными в этой связи представляются рассуждения В. О. Ключевского в его “набросках по варяжскому вопросу”. “Я, собственно, равнодушен к обеим теориям, и норманнской, и славянской, – писал В. О. Ключевский, – и это равнодушие выходит из научного интереса. В тумане ранних известий о наших предках я вижу несколько основных фактов, составляющих начало нашей истории, и больше их ничего не вижу. Эти факты, которые приводят меня к колыбели нашего народа, остаются те же, с тем же значением и цветом, признаю ли я теорию норманистов или роксоланистов. Поэтому, когда норманист или роксоланист начинают уверять, что только та или другая теория освещает верным светом начало русской национальности, я перестаю понимать того и другого, то есть становлюсь совершенно равнодушен к обоим” [61, с. 113]» [97, с. 152–153]. Здесь я вовсе не могу согласиться с тем, что с приходом варягов и скандинавов начинается история русского народа, хотя именно так казалось историографам XIX в. Что же касается «фактов», то они, как было выяснено выше, могут быть плоскостными, а могут быть объемными. Так, археология в XX в. действительно подтвердила приход скандинавов и варягов с территории современных Скандинавии и Германии, создав «факты» плоскостные, передающие географические перемещения части населения. Но эти же «факты» не показывают этнической составляющей данного населения, которое было русским и по графике надписей, и по языку, и по пантеону богов. Иными словами, археология, которая в XIX в. еще не давала нынешнего подтверждения присутствия скандинавских и варяжских изделий в Северной Руси в силу своей неразвитости, а тем более изучение летописания не позволили установить этническую составляющую терминов «варяг» и «скандинав». Поэтому, приветствуя с общеметодологических позиций переход историографии от исторических гипотез к историческим фактам, все же хочу отметить, что сами факты отражали тогда лишь физическую, пространственную составляющую, но не социальную, этническую компоненту, образуя только поверхностную фактологию. Понятно, что с позиции даже плоскостной фактологии можно оставаться равнодушным к достижениям историографии гипотетической; однако с позиции глубинной, объемной фактологии эти же факты оказываются лишь одной из проекций истины, в которой гипотеза норманизма (прихода варягов и скандинавов из Западной Европы) сплавляется с гипотезой антинорманизма, славянизма (славяно-русской этнической принадлежности варягов и скандинавов) в нерасторжимое целое. Так в физике когда-то полностью исключающие друг друга корпускулярная и волновая точки зрения слились в единую квантовую механику, изучающую поведение микрочастиц.
