Василий Матвеевич не видел, как из глубины сада вышла Ольга с охапкой осенних цветов.

— Смотрю, смотрю и не узнаю, что за дедушка калитку мне чинит...

Василий Матвеевич вздрогнул, повернулся и как-то рывками, точно ему в подбородок кто тыкал кулаком, стал выпрямлять выгорбатившуюся спину. Ольга похохатывала, то окуная лицо в цветы, то вскидывая голову. А георгины и гладиолусы под стать Ольге — тугие, свежие, будто накрахмаленные, были прижаты к ее груди.

Он уже понял, что смешон ей, но ничего не мог с собой поделать — ни подняться на порог, ни повернуться и уйти.

— Ну, ладно, зайди, а то свалишься тут, потом «Скорую» вызывать, — сказала, построжав лицом, и пошла в дом, покачивая бедрами под тонким платьицем в синий цветок.

Он покорно и бездумно пошел за ней, понимая, что порог переступать ему нельзя, а пошел.

Ольга свалила цветы на стол и пригласила Василия Матвеевича сесть, он, садясь, испустил протяжный вздох со стоном, и Ольга опять хохотнула.

— Пропал я, Ольга... Погиб! — не сдержал боли Василий Матвеевич. Он часто и обиженно моргал. — А ты... Чего тебе смешно, когда... — укорил. — Разве можно радоваться, когда у другого беда?

— С чего ты взял — радуюсь? — фыркнула Ольга, заворачивая цветы в целлофан. — Какая уж тут радость...

Села на кушетку — вся молодость и здоровье, и Василий Матвеевич с тоской позавидовал себе недавнему: как легко он перебросил мостик через пропасть, разделявшую его с Ольгой. Счастье покупное, да разве думал тогда о том, когда, как догорающее полено, вспыхнул последним пламенем, — разве думал тогда о средствах, была цель: хоть час — да мой!.. «Если на этом все кончится, и то ладно», — думал, готовый ко всему. Пусть недолгим, но охапистым глотком хватанул напоследок счастья, всем горлом, до тугого забоя души. Так думал Василий Матвеевич, а оказалось, что счастьем, как хлебом, впрок не наешься — его нужно иметь постоянно.

— Оля, не бросай меня. Люблю я тебя больше жизни! Не бросай — пропаду!.. И без того пропадаю... — просил он тихо, умоляюще.

— Ну что ты, Василий Матвеевич... Что было, то было — и хватит. У тебя жена. Чего мучиться-то! — Ольга изо всей силы старалась быть душевной, но она опаздывала к подружке на день рождения и потому досадовала. — Иди домой. Жена ждет, а он тут... — сказала уже недобрым голосом.

— Я разведусь с ней. На тебе женюсь...

— Обрадовал! — Ольга покрутила у виска пальцем. — Посмотри на себя и на меня, разве мы пара? Сиделкой при тебе быть?

Под сердцем у Василия Матвеевича что-то лопнуло, полоснуло жгучей болью, и он, хрипя, стал валиться на сторону. Ольга метнулась во двор, забыв, что вода в кухне. Вернулась да кастрюлю, почти ведерную, опрокинула ему на голову.

Он застонал, дыхание стало выравниваться.

— Ага! Будешь мне тут!.. — Ольга, больно прихватывая волосы, терла его голову полотенцем. — Поднимайся. Ну! Поднимайся живо!..

Тянула за плечи, а он уже пришел в себя, но от стола не отрывался, стонал, стараясь разжалобить Ольгу, этим еще больше озлоблял ее. И она догадалась, что поможет не таска, а ласка.

— Пойдем, Вася, пойдем, — заворковала она. — Я тебя провожу. Какой ты... Пойдем!

Он понял ее немудреную хитрость, с трудом поднялся. Вышли на мглистую безлюдную улицу, в конце которой, там, куда ему нужно было идти, из темных округлых деревьев поднималась вишневоликая луна.

— Мне не к кому идти, Оля, — потянул он ее неподатливую руку, чтобы поцеловать.

— Как — не к кому? Жена дома, — отняла руку — Иди потихоньку.

— Ишь ты-ы!.. — зашипел по-гусиному. — Деньги брала, так про жену не вспоминала! А? Зачем было все? Зачем мучить человека? Или я не человек?

Ольга легко развернула Василия Матвеевича, сильно толкнула под лопатки, и он едва не свалился, сделал вихлястую пробежку.

Он брел прямо на луну и ненавидел все: и свое прошлое, и будущее, и Ольгу, и Софью, и всех людей, которых знал и не знал, и эту луну. О, если бы сейчас полыхнуло все от края до края огнем донебесным, то с какой радостью плясал бы Василий Матвеевич среди гибнущего мира, погибая сам!..

— А-а, будь все проклято! Будь!.. — плевался сухим ртом и почти бежал, не чувствуя вечно тяжелого своего тела.

Так и домой ввалился: лицо серое, с глазами сумасшедшего. Софью перепугал. Сунулась за ним в его комнату, натолкнулась в распахе дверей на глаза его страшные, отпрянула, как от пощечины.

Сидела на кухне, пораженная этой грозой из ясного неба, испуганно слушала, как скрипка визжала, вопила, гудела угрожающе. «Да что ж это!» — не выдержала и настороженно заглянула к мужу.

— Вася, — позвала робко.

— Что? — остановил смычок.

— Вася...

— Сги-и-инь! — затряс он щеками и стал хлестать скрипкой о край стола. «Крах, крах, крах!» — доносилось до убегающей Софьи.

Ни тепла, ни холода. Январь доживал последние дни, а далекий север так толком и не дотянулся холодными руками до этого края, чтобы навести свой порядок. Всю зиму дуют промозглые ветры, несут песок с пылью; снег выпадет раз-другой и исчезнет бесследно: не то истает, не то вымерзнет-выветрится. И всю зиму, будто ржавой жестью, гремят неопавшей листвой дубняки по сопкам, сводя с ума зайцев-русаков, завезенных сюда из заснеженной России.

В такую пору город Многоудобный совсем не оправдывает своего имени. Северный ветер, разбежавшись через широкую долину, легко раздувает дымящиеся отвалы породы, наполняя воздух жирной копотью; ему в помощь дружно чадят многочисленные кочегарки, жадно сжирают льготный уголь печи домов частного сектора. Сладковатый, едкий дым, желтая пыль нависают над городом как тяжелое сырое одеяло.

В ветреные, неуютные сумерки Михаил Свешнев вышел из учебного комбината шахты, где учился теперь после смены. Перед глазами еще виднелись гидравлическая схема механизированного комплекса, цилиндры, штоки, перекрытия... Еще торчало в ушах «изречение» преподавателя, с которым он суется к месту и не к месту: «Техника в руках дикаря — кусок железа». «Изречение» всем надоело да и вроде оскорбляло, и тогда Костя Богунков на эту «мудрость» придумал вопрос:

— А кто изобрел гвоздь?

Преподаватель не знал, но Костин подвох понял, посмеялся над собой, но свою словесную жвачку так и не выплюнул.

«Техника в руках дикаря... — привязалось и к Михаилу. — Вот ты зараза!» Он постоял в слабом заветрии сквера, словно вспоминая такое важное, что и шагать нельзя, но в голову лезла какая-то мешанина: «Ну вот, скоро отнянчишь бревна — над головой будет щит. Машинист передвижной крепи, машинист передвижного конвейера... Легче работа, счастливей жизнь... Техника в руках... Тьфу!»

Пирамидальные тополя, словно сжавшись в свечки от холода, текляво уходили в темно-серую высь, свистяще гудели там острыми вершинами.

Ветер, подталкивая в спину, вывел Михаила на гать. Напротив азоркинского дома он приостановился: зайти, не зайти?

Азоркина не видел с больничной встречи, и видеть не шибко-то хотелось: ведь не друг и даже не товарищ. «А все-таки и он человек. Да и связала нас судьба. А чем связала? — раздраженно спросил себя. — Рука у него не болит, сыт вроде, да и женщины не забывают...»

В горячке до какой только чепухи не додумаешься! От обиды, может, он так на Азоркина? От обиды и неуверенности, что вина перед Азоркиным хоть и вскользь, а на него пришлась.

Веранда скрипела и вроде качалась, как подвесная люлька, от шагов ли Михаила или от ветра. Михаил шарил по двери, искал скобу, и ему казалось, что на веранде еще ветренее, чем во дворе.

— Зинка, ты? — раздался хрипловатый голос.

Дверь распахнулась, и в лицо Михаилу ударило ярким светом и теплом. Азоркин стоял на пороге в майке поверх брюк, с веником в руке, растерянный и удивленный.

Михаил приметил, как тот еле сдерживал радостную улыбку, и сам улыбнулся, оглядывая маленькую кухню-прихожую с раскаленной докрасна плитой,

— Июль тут у тебя. Ну, здорово!..