— Расскажите комиссии все и как можно подробней, — утомленно произнес Горохов.

Михаилу на все подробности хватило минуты две.

— Расска-жи-те комиссии... — врастяжку, по слогам повторил вопрос Горохов.

Михаил догадался, что Горохов его не расслышал, — пересказал громче и четче.

— Так, — заключил Горохов. — Каков был вес монолита породы, которым зажало руку пострадавшему?

— Тонн на пятнадцать.

— А точнее?

— Точней не знаю. Не взвешивал.

— Вы, Свешнев, кричали: «Вагу, вагу!» Вы, что же, хотели этой вагой вдвоем пятнадцать тонн поднять?

«Вон он к чему клонит...»

— Надо было и вагой испробовать, — ответил Михаил убежденно. Обернулся к Колыбаеву с Валеркой: — А они, что же, сказали, можно было поднять? Пускай при мне скажут...

— Подтвердите, товарищи. — Горохов кинул карандаш на стол.

— А чего подтверждать? — забасил Колыбаев над ухом Михаила. — Чего подтверждать? Всего и было-то от силы полтонны. Если бы Свешнев не угнал Ковалева, там и подымать было бы нечего...

А Валерку ложь корежила: в глаза не смотрел, лицо отвернул в сторону.

— Корж небольшой был. Вот такой, — показал рукой над полом. — Килограммов на... это... — И, уловив, как прянул рядом и кашлянул Колыбаев, поправился: — Нет, это… на четыреста этих... килограммов.

— Ну так что это получается, товарищи? — Горохов покачал головой. — Разница в весе существенная.

— Дался вам этот корж! — возразил Михаил. — Уводите от главного.

Горохов поморщился. Он знал, что председатель шахткома приготовил автобус, на котором повезут комиссию в зону отдыха шахтеров в бухту Уютную. Прохлада открытой веранды, шорох волн, уха... Горохов даже глаза прикрыл голыми, без ресниц веками, представил близкую благодать и оттого и вовсе изнывая от уже выясненного, как ему казалось, дела.

— Комиссия в течение двух дней тщательно расследовала причины, приведшие к несчастному случаю с тяжелыми последствиями. Исследовался и сам факт несчастного случая. Выводы комиссии будут представлены после предварительного совещания. А пока я имею сообщить, что выемка угля в очистном забое лавы номер пять велась морально устаревшими техническими средствами при отсталой технологии ведения горных работ. Паспорт крепления лавы был составлен без учета изменения горно-геологических условий в худшую сторону, в нужное время не пересматривался, в результате чего произошло естественное обрушение кровли по всей площади лавы...

Лица всех присутствующих, как подсолнухи к солнцу, обратились к Горохову. Но все были так измотаны, что почти его не слышали.

— ...Комиссия установила полную профессиональную неспособность руководства участка, слабый контроль над участком дирекции шахты... Словом, руководству объединения «Дальуголь» будут предложены меры наказания всех, косвенно виновных в происшедшем. Комиссия установила, что машинист горных комбайнов Свешнев Михаил Семенович самовольно вмешался в руководство звеном при наличии бригадира, удалив из лавы в самый ответственный момент Ковалева, в результате чего не представлялось возможным поднять монолит породы посредством ваги... Позже, товарищи, позже акт будет оформлен надлежащим образом, — зачастил Горохов, почуяв оживление, — а пока извините меня за нечеткость формулировок.

Костя Богунков не выдержал:

— Что тут, дураки, что ли, все сидят, — в глаза людям смеяться? Да если бы в корже четыреста килограмм, то его бы любой шахтер бревном подважил!

— Фамилия ваша? — со значением переспросил Горохов,

— Богунков. Запишите!

Комаров слова до этого не проронил, сидел, задвинувшись между сейфом и телевизором, ничем не мешал Горохову и что-то изредка записывал в книжку. А сейчас он глядел на Горохова с неудовольствием. Поднялся, чуть склонившись в сторону Горохова.

— Простите. Алексей Александрович... Богунков! — возвысил голос. — Веди себя прилично или выйди... — Костя вроде одна худоба, а прошел к двери — и паркет под его ногами потрескивал, как молодой лед. Комаров подождал, когда за ним закроется дверь. — С выводами комиссии мы еще разберемся. И горб для наказания хоть и неприятно, но придется подставлять. К несчастному случаю мы пришли сами естественным образом. И если бы мы правильно и своевременно отреагировали на поступающие сигналы, ничего подобного не было бы. Кстати, что же вы, Колыбаев, грубо так просчитались? Опытный горняк, а забыли, что два человека вагой вагонетку с углем на рельсы ставят. А в вагонетке больше двух тонн!..

Колыбаев ни позы не изменил, ни рукой не пошевелил. А Головкин рядом с Колыбаевым — вода-кисель. Обычно смугло-румяное его лицо за эти дни одрябло, как брюква на солнце, в глазах крик: «Пощадите — пропаду!» А всего четыре дня назад наставлял словами: «Смелость, риск, находчивость!» «Неужели обязательно нужно людям через беды, через катастрофы проверять цену словам?» — лезло в голову Михаилу.

На шахтовом дворе он встретился с Дарьей Веткиной. Жарища — дыхнуть нечем, а она в толстой самовязаной кофте, в шерстяном платке, да еще куртка капроновая из кирзовой сумки торчит.

— На работу?

— Куда же еще! — Старуха стянула с головы платок, отерла испарину с лица. — Что порешила-то комиссия?

— Порешила... — вяло ответил Михаил. — Все порешила.

— Ты чего язык-то жуешь? Мне Головкин встретился. Лица на человеке нету.

— Ему, тетя Даша, труднее всех. Ему теперь не выкарабкаться.

— Судить будут?

— Вряд ли. Там виноватых хватает. Завтра приду картошку копать. Спина уж стянулась — можно.

— Да чего там! Одна справлюсь. — А у самой взгляд просящий.

— Иди, в раздевалке сейчас прохладней. Испарилась вся.

Михаил проводил взглядом Дарью, увидел, как приволакивает она стоптанные полуботинки худыми, жилистыми ногами; еще увидел, как цепочкой входило в автобус начальство. «Хорошо под воду-то сейчас». Прошел МАЗ, ревя так, будто его вот-вот должно разорвать на осколки. Казалось, он оставил после себя невидимый коридор, заполненный удушливым синим газом.

Лето шло в последнюю, отчаянную контратаку на осень уже не от силы, а от дури, осень спокойно и снисходительно глядела на эту дурь каждой задубевшей от старости бурьяниной, каждым тускло-зеленым листом дерева, еще сохранившим эту зелень больше для формы, чем для жизни, — глядела проплешинами убранных огородов, отдающими запахом выморенной земли, поблекшим склоном неба... «Вовремя, тетенька, надо жить», — думал Михаил о лете. А на ум почему-то пришел Головкин. «Как он теперь? Чужой ведь, расчужой он людям! Да и ему, похоже, никого не надо...»

Семья была в сборе. Олег с Сережкой, голые по пояс, босые, в закатанных до коленей брюках, выкорчевывали пень спиленной яблони, Валентина в дальнем углу сада подбирала с земли сливы.

— Мама, — завидев отца, позвал Сережка.

Михаил опустился на ступеньку крыльца, в густую тень от сирени, спешно разулся и стянул с себя промокшую от пота рубашку; выдохнул облегченно.

Город томился в предвечернем дрожком зное, в синеватом безветрии сожженного бензина; а здесь, вверху, из леса и сада приятно потягивало блаженной студеностью, обласкивало тело будто бы родниковой струей.

Сыновья и жена встали перед ним в молчаливом ожидании. Михаил глядел на них так, будто не он, а они ему должны сказать что-то долгожданное. Некстати залюбовался Олеговым мощно оформляющимся телом — грудь от поджарого живота круто пошла вширь — подумал: «Могуч же ты будешь, парень».

— Ну, чего вы, как перед генералом? — улыбнулся наконец, притянул Сережку к себе, притиснул, ощущая под руками его хрупкие ребрышки. — Ох, какой ты у нас кормленый. Все бока салом заплыли. — Тыкался лицом в выгоревшие волосенки сына...

— Да говори же ты! Целый день ждем! — взмолилась Валентина.

— Все нормально. Не переживайте. Олежка, ты брось этот пень, лучше забор поправь, а то еще раз дунет...

Вошел в дом, бросил на прохладный пол матрас, подушку и повалился. Подумал: «Головкин... Валерку бы ремнем высечь...»