И тут произошло неожиданное: девочка рассмеялась.

Быть может, ей понравился этот высокий загорелый человек, быть может, в мысли, что кто-то не побоялся бы надавать ей, маленькому деспоту, пощечин за ее капризы, было что-то щекочущее — вероятно, грубость.

— Хорошо, папа! — воскликнула она. — Мальчик отлично выдержал экзамен, и теперь мы положим мою чековую книжку назад в сумочку. Ты, конечно, понял, папа, что все это было шуткой?

Кругленький господин облегченно рассмеялся и сказал, что он, само собой разумеется, понял. И он прибавил, что в такую прекрасную погоду только и можно, что шутки шутить. Шутки! Гроль не поверил ни единому слову. Он хорошо знал людей.

Вилли расправил стесненную грудь и, сделав вид, что сморкается, украдкой утер две слезинки в уголках глаз. Потом бросился на песок рядом с собакой, потянул ее на себя и начал с ней бороться. Они весело возились. Коричневые, словно в длинных штанах, лапы терьера мелькали вперемежку со светлыми тонкими руками мальчика. А Гроль, после некоторого колебания взяв у толстого господина предложенную сигару и спички, смотрел, отдыхая, на сине-зеленую морскую гладь — она была, как шелк, вся в волнистых складках и сверкающих бликах, — смотрел и думал: «Горе беднякам! Если бы мне сделали такое предложение два года назад, когда мое изобретение еще не получило признания и мы жили в сырой квартире, мечтая о домике, который теперь принадлежит нам, тогда, мой бедный Вилли, иначе кончилось бы это столкновение, эта борьба за любимую собаку, борьба во имя любви, верности, мужества в душе мальчика. Нужно обладать материальной базой, как говорят экономисты, чтобы позволить себе роскошь наслаждаться чистым сиянием человеческой порядочности. Но нельзя спрашивать с человека такой стойкости, какая потребовалась в этом случае моему Вилли и мне, если нет материальной базы, — размышлял Гроль. — А в наше время, когда вокруг так и кишит соблазнами, каждому следовало бы обладать ею».

Девочка взяла лопатку, высунула из палатки узкие ноги и сказала Вилли:

— Помоги мне прорыть их заново, — она указала на разрушенные каналы. Но смотрела она не на Вилли, а на загорелого взрослого мужчину Гроля, и во взгляде ее читалось желание заслужить его похвалу.

Откинув порывистым движением голову, девочка кивнула в сторону Конга, который лениво разлегся и, пыхтя, грелся на солнышке, и звонко крикнула:

— По мне, пусть хоть растопчет их снова. Пожалуйста!

С пристани донесся рев швартующегося парохода.

Нестроевик Шамес

есистые холмы опоясывают горизонт. У их подножия стелется волнами, вся в оврагах, долина. По ней бежит, плещет небольшая речка. В предвечернем свете встают все новые и новые вершины.

Возле барака, на скамьях за грубо сколоченными столами, сидят пятеро. Они углубились в карточную игру — пресвятой скат. На всех одинаковые белые парусиновые куртки, штаны заправлены в сапоги. Сразу их даже не отличишь друг от друга. Можно подумать, что это рабочие, смывшие с себя фабричную копоть и коротающие вечерний досуг. У троих физиономии типично рабочие; четвертый, веснушчатый и краснощекнй, больше похож на трактирщика; пятый, очкастый, привык, видно, сидеть за письменным столом. Все беспечно болтают ногами, задевая кустики белой и желтой ромашки.

Человек, похожий на трактирщика, — он и есть трактирщик, хотя сейчас не занимается своим делом, — переводит темные с желтыми крапинками глаза с одного партнера на другого и объявляет игру: трефы. Его зовут Лебейде, Карл Лебейде, он берлинец. Но его приятель, наборщик Паль, не дает ему выиграть эту партию. Серые глаза, светящиеся на плоской, точно сплюснутой физиономии Паля, то испытующе смотрят на Лебейде, то обращаются на собственные карты. Наконец он объявляет «гранд», большую игру, для которой нужно иметь хорошие карты, по возможности тузы и несколько валетов. Если проиграть «гранд», теряешь внушительную сумму. Карл Лебейде тотчас же сдался, он пасует, как выражаются любители ската. За ним сдается и еще один — у этого с верхней губы свисают густые рыжеватые усы, а над глазами лохматятся такие же брови. Это Шамес, металлист-формовщик, а в прошлом пекарь; как истый еврей, он не особенно задирист. Шамес, разумеется, не занимается сейчас своей профессией.

Молодой рабочий Пршигула, которого все в жизни забавляет и радует, прислонился к столу и, полураскрыв рот, пристально разглядывает карты своего приятеля Шамеса. Пятый, не то ученый, не то конторщик по виду, даже привстал, чтобы лучше видеть. Ему разрешается заглянуть в карты при условии, что он будет держать язык за зубами. От четырех остальных он отличается более хрупким сложением, более развитым лбом, более нежными руками и в особенности короткой блестящей черной бородой, покрывающей подбородок и даже щеки, — отметина, по которой его можно узнать издалека. Он тоже в данное время не занимается своей профессией; но зато он научился кое-чему новому, например игре в скат.

Наборщик Паль проиграет эту игру, он будет злиться и отчаянно ругаться. Но так как Лебейде и по части ругани заткнет его за пояс, то можно не дожидаться конца и заняться собой, тем личным, что ты носишь в себе или покинул дома.

Да, он найдет тенистое местечко у барака и напишет жене. Его зовут Бертин, Вернер Бертин, он образованный человек и даже был писателем, раньше чем явился сюда. Он поднимает голову, вытягивает руки, глубоко вдыхает воздух, который особенно чистой струей притекает с запада и несет с собой какие-то звуки. За грядой холмов, по-видимому, расстилается море, слышен шум прибоя, волны бьются о крутой берег, они бушуют, грохочут, гудят, гремят. Рыбакам сегодня вечером нельзя выйти в море, шторм, видно, разгулялся вовсю. Если хорошенько прислушаться, в вое волн чудится металлический звук.

— Ну и катавасия, — говорит чернобородый. — Бедные люди!

И уходит, качая головой.

Четверо оставшихся ничего не говорят. Они уже привыкли к доносящемуся издалека грохоту и к тому, что у бородатого вырываются слова сострадания. Ибо этот барак и деревянные столы находятся не у моря, а в самом сердце Франции. Гряда холмов на западе называется Копским лесом, а долина лежит на подступе к Вердену. Далекий гром — это гул снарядов, взрывы артиллерийского боя вокруг Дуомона. С конца февраля колонны немецких войск катятся на Верден. Вот почему пятеро одинаково одетых людей носят смешную полевую бескозырку с черно-бело-красной или черно-белой кокардой; это солдаты-нестроевики, землекопы, и все они уже пятнадцать месяцев несут здесь службу без надежды на продвижение или на смену. Они прикомандированы к тяжелой артиллерии, строят батареи, прокладывают дороги, грузят боеприпасы.

А наборщик Паль и в самом деле проиграл. Карл Лебейде при поддержке молчаливого пекаря Шамеса выманил у него тузы, а сам держал про запас двух валетов. Это стоит Палю нескольких пфеннигов из скудного «жалованья». Беспечно переносить проигрыш он не умеет. И вот он сидит, широкий и малорослый, почти горбатый, со сплюснутым, в морщинах носом, и, вместо того чтобы тасовать карты, бранит чернобородого, этого болельщика (этого еврея, думает он, но не говорит вслух), принесшего ему несчастье.

— Долой болельщиков, — говорит Паль, и приятели смеются над сварливым парнем.

— Что ж тут плохого? — вставляет батрак Пршигула. — Я ведь тоже болельщик.

Но Паль, которого царапнуло чувство стыда за свою невысказанную мысль, находит и такие мотивы, которых он не стыдится. Нет, говорит он, Пршигула тут ни при чем. Он дурень, а дурни, как известно, приносят счастье. Ну, а Бертин бородат и болтлив, как школьный учитель, а вот такие и спугивают удачу. Но Карл Лебейде, большой приятель Паля, по особым причинам весьма его уважающий, видит его насквозь. Конечно, образованные люди приносят несчастье, поправляет он Паля, но евреи, как известно, приносят счастье, и поэтому, думается, что-то другое оказало плохое влияние на палевский «гранд».