Бенно Брему не было холодно. Сон медленно смежал ему веки; как быстро застилало его снежным покровом. Он еще видел черные и круглые концы своих башмаков, казалось, совсем близко. Он грел руки в карманах пальто и был слишком утомлен, чтобы вытащить их, когда Клара высунула голову из своего убежища, а потом и вовсе вышла наружу. Она с любопытством втягивала в себя воздух. Она сидела у него на груди, теплая, мягкая, живая; падавшие хлопья раздражали кошечку, и она начала грациозно ударять по ним лапкой. Было удивительно светло, и Бенно отчетливо видел Клару. Затем он закрыл глаза — это было приятно. Мягкое, ленивое счастье наполнило его, и хотя он заметил, что ноги его коченеют, он сейчас же забыл об этом. Очень ли сладко, когда тебя целуют? Он зевнул, снежинка упала ему на язык и растаяла, оставив во рту водянистый привкус. Как мягко покой ласкает сердце! Брат не храпит по-соседству, и Бенно быстро заснет; заснет, и ему приснятся сны. Казалось, что воздушный шар, в гондоле которого он дремлет, отдыхая, уносит его отсюда, с земли, от суеты, в высь, обвевающую его своим чистым и холодным дыханием; и вот уже спускается ангел смерти, обходящий рай, как тихий страж обитающих в нем душ, он устремляет свой добрый взгляд на юношу, и биение его сердца замедляется. Но в то же мгновение пречистая дева Мария, в плаще, усыпанном звездами, как ночное небо, поднимает глаза на пресветлого своего сына и обращает к нему мольбу, ибо сердце ее, полное любви, принадлежит всем страждущим; он же отвечает ей божественной доброй улыбкой, и в его лучистом взоре она читает согласие; и св. Георг, преданный палладии небесной владычицы, тотчас пускается в путь; он несет собирающему дань стражу весть о том, что смерть этой бедной души предварена, искуплена великой смертью на Голгофе; в скрытом стремлении принести в жертву, искупить, очиститься в огне смертных мук, в этой душе родилось новое зерно, и ей присуждена жизнь.

Ибо как иначе могло бы случиться, что юноша почувствовал себя разбуженным, точно кто-то велел ему восстать? Он уже почти спал, он впал в дремоту и в грезах своих видел себя облаченным в вышитый камзол д’Артаньяна, и д’Артаньян примчался галопом, он привез письмо королеве, его шпага звенела, и бархатный плащ цвета красного вина развевался вокруг его бедер. Что это? Королева плачет? Во всяком случае, здесь кто-то плачет. Он почти против воли стряхнул снег со лба и открыл глаза в полусне: здесь кто-то плачет! Это плакала Клара, ей было холодно, она громко и протяжно кричала, как ребенок в ночи. Полный сострадания, он тотчас же высвободил руки и сел, чтобы спрятать ее на груди. Стало быть, он лежал здесь, в снегу? Страх, ударив Бенно в грудь, заставил его подняться. Он вскочил на ноги. Неважно, что они были холодны, как лед, почти окоченели — он стоит, он живет! Клара упала в снег; он поднял ее и зарылся лицом в пушистый мех. Жить! На него напал отчаянный страх. Безумие привело его сюда, заставило забыть, что он еще молод, что многое может случиться, что дома его ждут книги, что наступит лето! Умереть? Но в один прекрасный день придет счастье, оно уже ждет его, оно слетит к нему где-то, когда-то, и он это упустит? А пока что есть книги, мечты, Клара, есть синематограф и города, в которые он взрослым еще попадет, города, полные чудес, и в них — девушки, и одна из них — его суженая. О, ради этого можно стирать пыль с прилавка и с книжных полок! И он торопливо пустился в путь, пошатываясь — ноги плохо несли его по снегу, — чтобы скорее добраться до города, который простирался перед ним, укутанный светлой дымкой. Бенно был голоден и нашел, пошарив в кармане, изюм, все еще лежавший в липком кульке и сладко таявший во рту. Так он брел, тоскуя по пронизанному светом, согретому, отравленному воздуху города, словно раненый, поднявшийся с поля битвы, полу-инвалид, но живой, почти радостно ищущий свой полк.

Смерть Сен-Мара

уществует достоверное предание, будто Людовик XIII сказал кому-то из своих приближенных в тот час, когда Сен-Мар, так недавно бывший его любимцем, взошел на эшафот:

— Хотелось бы мне видеть, какую он скорчил гримасу!

На эту чисто королевскую, подчеркнутую улыбкой непристойность он получил неожиданный ответ — хотя она вовсе не заслуживала ответа, — и притом необычным, окольным путем.

Четырнадцатого июня тысяча шестьсот сорок второго года капитан мушкетеров маркиз Сен-Мар, ставший в двадцать два года милостью кардинала, герцога Ришелье, великим шталмейстером и фаворитом короля, был арестован в Нарбонне вместе со своим другом Гастоном де Ту и герцогом Бульонским. Обвиняли их в государственной измене — они задумали убить кардинала и вступили с этой целью в союз с Испанией. Хотя дворяне держались твердо и отрицали перед судом все обвинения, не приходилось сомневаться, что их осудят, ибо для укрепления своей партии они, на беду свою, вовлекли в заговор Гастона Орлеанского, брата короля, который всей душой ненавидел сурового кардинала.

Гастон Орлеанский был тот самый принц, который однажды после «lever» — утреннего одеванья в присутствии дворян, свиты и нескольких друзей — хватился, что у него исчезли часы — золотые, украшенные эмалью, которыми он постоянно, и еще накануне вечером, любовался. Кто-то предложил запереть двери и обыскать всех присутствующих, но хозяин возразил:

— Я, напротив, желаю, чтобы все удалились, а не то часы еще зазвонят у кого-нибудь в кармане и своим чудесным звоном выдадут того, кто прельстился ими.

Но несмотря на столь гуманные и благородные взгляды, Гастон не обладал способностями, необходимыми для участия в политическом заговоре. Испугавшись угроз кардинала, предупрежденного своими шпионами, потеряв присутствие духа, он сознался во всем, чтобы спасти жизнь, которой, впрочем, не угрожало серьезной опасности: он был принцем королевской крови, и к тому же Людовик отнюдь не любил своего слишком властного министра.

Хотя судебная процедура затянулась и приговор еще не был вынесен, дворяне по всей Франции гадали, будут ли обезглавлены все трое подсудимых или же герцог Бульонский, как наименее скомпрометированный, избегнет смертного приговора. Ибо со времени казни последнего отпрыска древнего рода Монморанси, более древнего, чем даже королевский, считалось, что кардинал достаточно смел и беспощаден, чтобы как мудростью, так и насилием добиться подчинения королю самовластных феодалов. Поэтому главного виновника заговора в семье оплакивали почти как мертвого, хотя отец юного Сен-Мара, маршал д’Эффиа, чуть не на коленях молил короля заменить казнь ссылкой. Но Людовик, смущенно пожимая плечами, искренне ответил, что кардинал настаивает на справедливом возмездии, соответствующем тяжести преступления, а ему, королю, вмешиваться в это дело невозможно.

— Он говорит об авторитете короны, — сказал монарх, взволнованно чертя шпагой какие-то фигуры на паркете, — ну, а уж тут, посуди сам, никто не может возразить ему — даже я… Любил я мальчика, — прибавил он в заключение аудиенции, — но тот, чуть только я заговорю о твоем сыне, напоминает мне о моем.

И едва только в доме маршала решили, стиснув зубы, примириться с неотвратимым — ведь тогда, в эпоху заговоров, смерть на эшафоте отнюдь не бесчестила французского дворянина, ибо среди родовитейшей знати многие семьи считали своим правом вступать в заговор против кардинала — захудалого дворянина Дюплесси, который с бесстрастной суровостью и с большим успехом стремился подорвать власть дворянства в государстве, — как пришло известие, принесшее новые страдания семье Сен-Мара и совершенно ее сразившее: Анри, которого разлучили с его другом Гастоном, впал в сильнейшую меланхолию и почти ничего не ест, так как лишился аппетита; он бледнеет, чахнет…

Это означало, как легко можно было угадать, что подсознательный изнуряющий страх смерти, принятый самим узником за тоску по разлученному с ним другу, в конце концов одолел его и угрожает семье позором. Ибо, если приговор будет вынесен лишь осенью — а это вполне вероятно, — то Сен-Мар до тех пор утратит все силы души и тела и не сможет с достоинством встретить смерть, примириться с гибелью в столь юном возрасте; все и каждый сочтут его подавленность проявлением трусости, позорного страха перед мечом. А это непоправимо запятнает честь и репутацию его семьи и, может быть, навсегда подорвет их. Беду необходимо предотвратить во что бы то ни стало; и после трех дней растерянности, страхов, совещаний супруга маршала, маркиза д’Эффиа, приказала отнести себя в носилках к кардиналу, который принял ее, заставив прождать всего лишь пять минут.