На прощание доктор поцеловал ей руку. Она приняла это как должное, думая, однако, о кошмарном счете, который ее ожидает, и, спросив, когда ей прийти в следующий раз, наконец удалилась. Погруженный в свои мысли, доктор видел в окно, как его миловидная пациентка неловко ковыляла на своих высоких каблуках по глубокому снегу. Ее пышные упругие формы вздрагивали под туго затянутым корсетом. Затем Ольга позвала его обедать. Еще у рукомойника он насторожился, словно прислушиваясь к какому-то неясному внутреннему голосу. Но благодать снизошла на него позже, за столом, между двумя ложками супа.
«Глас божий проник сквозь толщу стен»! Тотчас же горячая волна обожгла сердце и разлилась по жилам, согревая кровь. «Исполнить волю господню!» — эта мысль блаженством наполнила его душу. Неслышимо и незримо родилась в нем уверенность, что он избранник провидения.
Каждый шаг его был предопределен господом, и вот теперь силы небесные преобразили всю его доселе тусклую жизнь. И в тот же миг он понял: никто не помешает ему исполнить волю божью — на пути его нет никаких препятствий. Благословенное семя взойдет! Воистину такое повеление могло исходить лишь от самого божественного владыки. Осененный божественной благодатью сидел он за столом, как обычно в этот час, он, безвестный проскуровский врач, еще вчера, казалось, обреченный на прозябание и бесцветную старость.
Неподвижным взглядом он смотрел куда-то вдаль, словно сквозь стену, не замечая своих сыновей гимназистов, понуро опустивших головы. Оба прибежали домой перепачканные с ног до головы после очередной стычки с украинскими мальчишками и не могли ничего придумать в свое оправдание. Наконец старший открыл было рот, но в этот миг отец опустил взгляд, словно лишь теперь заметил сидевших за столом. Над дымившимся супом кружились жирные осенние мухи.
Он спросил жену, много ли у них осталось бинтов и ваты. Ольга была одержима скопидомством. Это и понятно, впрочем! Как иначе вести хозяйство, если деньги не держатся в руках и уносятся прочь, точно их сдувает нечистая сила? И кроны, и злотые, и рубли превратились в жалкие бумажонки — хоть нос ими утирай…
— На несколько дней хватит, — робко сказала жена, — не покупать же их впрок!
— Ольга, — наставительно сказал доктор, — я не узнаю вас. Наконец наступило время, о котором мечтал наш великий Словацкий[19], Иисус сошел с креста и вершит суд над своими палачами! В такие дни нет тяжелей греха, чем трусость и малодушие. Мы живем сейчас на чужбине, среди заблудших и еретиков. Но и здесь вы не смеете забывать о том, что в груди вашей бьется польское сердце!
Оробев еще больше, Ольга начала жаловаться на тяготы жизни.
— Вздор! — перебил он ее. — Уповайте на милость пресвятой девы. Что до меня, то я, не колеблясь, поставлю на карту все, что у меня есть, если этого потребуют интересы нации. Мы ведь, слава богу, не евреи! На наш век хватит.
Одевшись, доктор вышел из дому. Подняв меховой воротник и крепко опираясь на палку, шел он по заснеженным улицам. В аптеке «Святой Марии», напротив его дома, у базара, ему удалось сторговать несколько пачек ваты и немного лигнина. В москательной лавке «Польская корона» — прежде она называлась «Под двуглавым орлом» — также нашлись бинты, лигнин и марля.
Хозяин «Святой Марии», поляк, как и доктор, стоял у дверей своей аптеки, когда старший сынишка врача, запыхавшись, пробежал мимо, нагруженный пакетами.
Аптекарь хлопнул себя по лбу. Вот оно что! Пан доктор спекулирует перевязочными материалами. Экая каналья! А идея, право же, недурна! Но он-то, он-то, идиот! Продал ему весь свой товар по старой, твердой цене!
Если бы аптекарь знал, что и у его конкурента, владельца москательной лавки, не осталось ни одного индивидуального пакета и ни одной пачки ваты, быть может, он несколько успокоился бы и наверняка еще больше подивился предприимчивости пана доктора. Между тем наш герой с холодной «дежурной» улыбкой на непроницаемом лице шествовал по кривым переулкам еврейской слободы.
Атмосфера здесь, среди подслеповатых, вросших в землю домишек, казалось, была наэлектризована до предела. Он чувствовал это всем своим существом. Трубы на крышах домов покосились, словно дрожа от страха. На улице — ни души. Жалюзи лавок опущены, двери перекрещены железными болтами. Доктор толкнулся было в несколько магазинов — тщетно. Никто не отворил ему. Но он успокоил себя. Лавки пусты. Чего же еще ждать на седьмом году войны? В них и клочка ткани не найдешь. Из простынь давно уже пошили рубахи, из покрывал — сарафаны, из рубах нарезали платки, а платки пошли на латки. Да что и говорить — полотенца коробятся от грязи, сколько их ни стирай! Нет, мануфактурные лавки ему не конкуренты, им нечем торговать, да и у потребителей ничего не осталось.
Ну а погром не за горами. Это не пустые слухи, и никакие опровержения властей не в силах заглушить смертную тоску, леденящую души евреев. Они уже давно убеждены в том, что погром неминуем. Одна надежда у них — на бога. Небось сейчас столпились в своей синагоге, молятся среди голых стен, вопят, плачут, дают обеты своему обветшалому богу. Что же, быть может, он последний раз напоит их сердца трепетной надеждой, как фитиль поит маслом огонек лампады. Но в глубине их душ по-прежнему будет гнездиться ужас, предчувствие неминуемой мучительной смерти. Им и сейчас уже чудится рев солдат, посвист взметнувшихся сабель…
Доктор поворачивает назад и, погруженный в свои мысли, идет к дому, медленно переставляя ноги, обутые в высокие черные сапоги.
А ведь на этих бинтах можно было бы заработать немалые деньги. Он ведь теперь монополист — так это, кажется, называется в Америке? Но тут же он спохватился. Черт возьми, неужели эта улица и его заразила торгашеским духом? Неужели достаточно пройтись по ней, чтобы все клетки мозга пропитались жаждой наживы? Ну нет! Это ему не грозит — он останется верен своему замыслу и исполнит волю провидения.
Интересно, сколько всего погромов было здесь за последние два года? Двести? Триста? Он-то ведь знает побольше, чем эта царица телеграфа. Он знает, что в сотнях городов и местечек «Христолюбивые спасители России» еще в 1919 году лихо разделались с евреями, устроили им кровавую бойню, знает он и о том, что на всей Украине вряд ли найдется хоть одна железнодорожная станция, где бы они не вытаскивали проезжающих евреев из вагонов и не расправлялись с ними тут же на путях. Слышал доктор и об артиллерийском обстреле Чеплика и других еврейских местечек. И о бойне, учиненной в Городище по решению городской управы, и о заживо погребенных в братской могиле в Саниеле, Об изнасилованиях при погромах и говорить нечего: из зачатых в насилии метисов — если они родятся и выживут — можно будет набрать добрую роту солдат. Рассказывали ему и о погроме в Любани; скрюченные трупы лежали там на улицах в тех характерных позах, в которых застывают обычно люди, умершие медленной мучительной смертью. Убитых было не так уж много, всего сорок четыре человека. Зато вскоре после погрома умерло двести тяжелораненых — от заражения крови и недостатка перевязочных материалов.
Полный сознания собственного достоинства, доктор шествует через базарную площадь ж своему дому. Точно так же прогуливался он некогда по варшавским бульварам, куда запрещено было появляться правоверным евреям в лапсердаках.
Странное дело, продолжал размышлять доктор, кто бы мог подумать, что в этом быдле кроется подобная энергия? И кто бы мог подумать, что казаки, петлюровцы, деникинцы, белая гвардия, врангелевцы оказались подлинными заплечных дел мастерами, изощренными палачами и мучителями. Прямо профессора по части пыток. Эти варвары и бандиты понятия не имеют о христианской цивилизации. Триста лет хозяйничали здесь, на Украине, русские и поляки. И вот теперь, стоило вмешаться в дело евреям, стоило двум-трем «комиссарам» высунуться с проповедью своей революционной ереси, и гайдамаки кинулись усмирять народ. Что до него, то он человек культурный и не собирается вмешиваться в эту свалку. Если уж Европа и Лига наций закрывают на все глаза! Антанте сейчас, конечно, не до того. Делят германские репарации да проводят одну конференцию за другой. Ведь небось хватило бы нескольких полков и двух-трех батарей, чтобы охладить пыл здешних героев. А пока что добрая сотня тысяч осиротевших евреев в смертном страхе мечется по Украине, отрезанной от всего мира. Странные вещи творятся на земле — только успевай смотреть.
