Для сестер и братьев он всегда добровольно был козлом отпущения. «Они лгут, — брезгливо думал Пауль. — И как только они могут так лгать!» Каждый такой случай долго его мучил, и в конце концов ему начало нравиться быть мучеником и покорно сносить несправедливость. Но вот как-то на школьном дворе учитель Мейзель, искоса поглядев на него сквозь очки, сказал, что не только стыдно, но даже плохо нарочно навлекать на себя несправедливость. Иисус Христос, мол, вовсе не считал, что человеку следует гордиться тем, что его несправедливо обидели.
Как же он, Пауль Пашке, тогда испугался, у него перехватило дыхание. Ему было стыдно, что учитель так проницателен, увидел все, что он прятал в сокровенных тайниках души.
— Будь доволен, что это у тебя только блажь. А если это не блажь, то выбрось все из головы! Мальчик должен отвечать ударом на удар и никому не давать себя в обиду!
С тех пор он, Пауль Пашке, решил строго следить за собой. Он знал: все, что говорит ему учитель ко дню конфирмации, — это истина, хотя ее и не сразу раскусишь. И в память об их разговоре на школьном дворе в субботу под вечер учитель написал в его библии то самое изречение. И вдруг Пашке словно шквалом подхватило и понесло к главному вопросу, ввергло в водоворот догадок и загадок: а как же обстоит дело с умершим русским? Что такое враг? Наделенная разумом мишень, которая ложится на землю и стреляет до тех пор, пока ты ее не изничтожишь, ненавидя деловитой и жестокой ненавистью? Ибо именно такое чувство, смутное, но именно такое, всякий раз испытывал Пашке, когда, идя в разведку, приближался к врагу. А если он убивал неприятельского солдата, то ему казалось, что тот по-настоящему и не жил совсем, как живу, например, я или мой сосед. Или этот враг жил, как жил он сам, Пашке Пауль? Но тогда кто дал ему право убивать этого человека? Да еще гордиться этим и быть в почете, ибо исполнил долг и обязанность службы! По-видимому, враг — такой же точно человек, как он, такой же точно солдат, как он, и в то же время… своего рода мишень? Нет, несовместимо! Это разные вещи. И все же они совмещались. Как же иначе? Ведь в гарнизонных церквах солдатам внушали Христово учение, им говорили: «Ваше дело угодно богу. Господь бог сопровождает вас в походе». Значит? Странно в сущности…
— Опять в строю, наш бравый Пашке? — спросил капитан, увидев Пауля на учебном плацу.
— Так точно! — радостно ответил сержант и щелкнул каблуками в доказательство своей бравости. Но он не знал (хотя, может быть, смутно, очень отдаленно, где-то в самой глубине души почувствовал), что он и солгал и выразил глубокую правду. На него нашло какое-то молчаливое раздумье, он смотрел теперь на вещи глубже, чем раньше, хотя, казалось, был целиком погружен в себя. Внешне он ни в чем не переменился; это был солдат, который отдохнул и с новой энергией принялся за выполнение служебных обязанностей… Только душа его чуть-чуть отставала от его действий, между нею и ими не смыкалась узкая щель. Прежде было не так, прежде во всех его действиях была и душа его. Такое отставание души не могло привести к добру.
На третий день Пашке во главе маленького отряда из четырех человек отправился в разведку, получив задание выяснить расположение неприятельских войск. Он должен был продвинуться как можно дальше и собрать сведения о первых более или менее крупных скоплениях противника, который концентрировался под одной деревней — это был стратегически важный пункт. Собственно говоря, сюда надо было бросить кавалерию, но место тут было лесистое и кавалерия действовать не могла. Командование решило послать ее на другой участок фронта, на левый фланг. Авиации здесь и подавно не было.
Незадолго до того, как Пашке получил задание, произошли некоторые события. На самом южном и северном участках боевых действий превосходящие силы русских прорвали фронт; в немецких передовых частях, потерявших связь с тылом, поговаривали об отступающих немецких корпусах, которые, по слухам, сражались на Висле. Какая-то тревога царила в штабах центральной части фронта, проникая в мельчайшие армейские подразделения. Не желая натолкнуться на неизвестную обстановку, командование задерживало наступление. Вызывала беспокойство австрийская армия, точнее — ее передовые соединения, занявшие южную Польшу. Им было приказано обойти русских с флангов. Все это время шли бои за отдельные деревни, происходила перегруппировка артиллерии и пехоты — другими слонами, по-прежнему применялась тактика первых недель войны. Но очень скоро она уступила место совсем иным методам, которых потребовало положение на фронте, когда центральные державы потерпели несколько крупных поражений.
Вечер после жаркого августовского дня обещал успокоительную прохладу, приближалась летняя ночь. Где-то далеко на востоке среди бледно-золотых облаков слабо вспыхивали электрические разряды. В небе слышались глухие раскаты: то ли гром грохотал, то ли орудия — немецкие, а может быть, и русские.
Солдаты маленького разведывательного отряда осторожно двигались по лесной дороге — узкому зеленому ущелью между двумя стенами могучих сосен, — держась тропинки слева, затененной свисающими ветвями. Сладко и сурово пахло столярной мастерской, только здесь этот воздух был несравненно живительней и чище. Солдаты настороженно и чутко ловили шорохи — потревоженные зверьки убегали сквозь низкую лесную поросль — и следили за бесшумным полетом летучих мышей и больших сов, зигзагами прочерчивающих небо.
Неожиданно перед отрядом открылась длинная и узкая поляна, здесь Пашке оставил для наблюдения одного из своих солдат. Дальше еле продвигались, уже пригнувшись к земле, почти ползком, ежеминутно ожидая, что неприятель откроет по ним огонь. Но ничто не нарушало тишины.
Вдруг перед ними сверкнул узенький ручей, пересекавший поляну; глубоким вздохом облегчения и злобной усмешкой приветствовали они это открытие; впрочем, поляна оказалась почти совсем сухой. Пашке на всякий случай послал еще одного солдата на подмогу первому, которого он оставил у поляны, и приказал остальным перейти ручеек. Один из солдат тесаком измерил глубину: каких-нибудь двадцать пять сантиметров! Все трое спокойно пересекли эту водную полоску и попали в молодую сосновую рощу. Здесь проходила дорога, над ней высился темнеющий свод неба с первыми, совсем по-домашнему мерцающими звездами. Вот здесь можно беспрепятственно установить пулеметы и протянуть отсюда телефонный кабель, решил Пашке. Если дальний лесок, несмотря на царящее в нем безмолвие, где-то глубже и занят неприятелем, то завтра утром, а может, еще и нынче ночью батальон с легкостью очистит его.
Пока Пашке, загороженный спинами своих товарищей, при слабом свете карманного фонаря писал карандашом донесение, он вместе с тем обдумывал, как можно, не теряя ни минуты, закрепиться по эту сторону ручья. Он решил, что солдаты, оставленные им на поляне, должны прощупать местность на противоположной стороне, а затем тотчас же вернуться к нему. Приняв такое решение, Пашке послал одного из солдат с донесением к ротному начальству, а сам с последний солдатом двинулся вперед, торопясь завершить дело. Как и значилось на карте, за рощей начинался старый лес — верхушки его деревьев были уже видны, а в километре от него, на открытом пригорке, раскинулась указанная их отряду деревня.
О боже, какая тишина! Они залегли на опушке. Отдыхая, оба напряженно вслушивались в тишину, не раздастся ли где шорох, которым неприятель выдаст себя. Но одни только кузнечики стрекотали в траве.
— Ну, пошли! — сказал Пашке, вставая.
Через полчаса, осторожно продвигаясь в сером свете сумерек по узкой тропинке, они почувствовали в поредевшем лесу запах курева и керосинного чада. Разведчики бесшумно скользнули с дороги в чащу. В нескольких метрах от себя они увидели пятерых русских солдат. Расположившись вокруг керосиновой лампочки, солдаты играли в карты. Значит, опушка леса на подступах к деревне занята русскими. Важно было в первую очередь установить — какой частью занята деревня, захватить «погоны», то есть пленного, а остальных вражеских солдат уничтожить. Собаки этакие! В передовом дозоре, ночью, в непосредственной близости от неприятеля играть в карты! Сержант Пашке был взбешен, точно перед ним сидели его собственные подчиненные. Мысль о том, что это враги, влила несколько капель злорадства в его возмущение. Стрелять, однако, не следовало; шум, поднятый перестрелкой, мог сорвать внезапное нападение роты на деревню, то есть поставить под удар успех всего дела.
